Шрифт:
Закладка:
Политическое самовыслеживание современных обществ не вполне покрывается современным представлением о полиции и круге ее задач, хотя вполне совпадает с тем представлением о ней, которое существовало в XVII и XVIII веках. Это связано и с тем, что общественная оппозиция претерпела структурные изменения. С тех пор как исчез феодальный абсолютизм и возникли политические партии, политическая оппозиция отчасти утратила криминальный характер: отныне не каждый противник или соперник должен восприниматься как угроза существованию. С появлением партий в XIX веке возникло такое положение, при котором «конституции» и парламенты создали сцену, где могли выступить и представить себя несколько конкурирующих групп, обладающих политической силой. В результате того, что «оппозиция» была признана легальным оппонентом правительств, в определенной мере отпала необходимость тайной слежки внутри общества. Противник берет на себя в этой системе часть тех трудов, которые обычно выпадали на долю шпиков (разумеется, нельзя сказать, что они при этом остаются совсем без работы, но граница сферы тайных дел при этом отодвигается): он теперь вынужден сам говорить во всеуслышание о том, что думает, что планирует, к каким средствам намеревается прибегнуть и каковы силы его приверженцев. Парламентские системы фактически имеют то преимущество, что они способствуют локализации политической паранойи, обеспечивая повседневный контакт с противником: интеграция благодаря совместным действиям; доверие благодаря разделению власти и «прозрачности» для другого[236]. Бесспорно, эта локализация происходит лишь частично, потому что при легальной оппозиции проблема подрывной деятельности видоизменяется: политический страх теперь сосредоточен на возможности того, что «изменение системы» может произойти «тихой сапой» и под защитой законности или, что еще хуже, благодаря подпольным действиям во внепарламентской сфере, за пределами «прозрачного» официального соперничества; поэтому и многопартийные государства достаточно часто имеют дело с политической паранойей (эффект Маккарти).
«Черная» эмпирия знает и обратную, перевернутую перспективу. Она видит власть имущих нечистыми на руку и по локоть в крови. С нередко обоснованным подозрением она разворачивает на сто восемьдесят градусов принцип легитимации. Она ставит вопрос не только так: «На какие принципы, на какое право ссылается власть?» Она ставит вопрос и иначе: «Какое право обходят власть имущие, отправляя власть? Что таится под покровом легальности?»[237] Движущей силой этого воинственно-полемического любопытства является политическая травма: необходимость, будучи безоружным, всецело находиться во власти «легитимированного», но жестокого, причиняющего боль и угнетающего насилия: насилия со стороны родителей; насилия, связанного с дисциплинарными наказаниями; политического насилия (военного, полицейского, а также связанного с действиями исполнительной власти); сексуального насилия. Эта травма порождает критицизм. Его априори: никогда больше не быть битым; никогда больше не сносить безропотно оскорблений; никогда больше, по возможности, не допускать, чтобы власть творила над нами насилие. Этот критицизм по истокам своим родствен еврейскому кинизму, направленному против высокомерия и заносчивости власть имущих: пусть они хвастают, пусть изображают из себя легитимную власть, однако суть отправляемой ими власти все же всегда составляет «голое насилие», отчасти – «гибридное», отчасти – лицемерное. Эта критика в тенденции стремится к тому, чтобы вырвать у господствующих властей признания в их насильственном характере и аморальности. Она исходит из того, что прямо повторяет – «с точностью до наоборот» – деятельность полиции и шпионов: создает службу борьбы с полицейскими провокаторами, занимается социальным шпионажем, слежкой в логове льва, разоблачением волков в овечьей шкуре, которое осуществляют «униженные и оскорбленные». Начиная с XVIII века в Европе существует мощное направление такого критическо-эмпирического исследования власти, прежде всего в форме литературного преследования власть имущих. С самых ранних времен своего существования Просвещение принялось писать доносы на безудержный разврат деспотов и их сексуальные прихоти, обличать беззастенчивость и беспринципность придворных и министров, которые, стремясь любой ценой обеспечить себе карьеру, всячески потакают совершенно разнуздавшемуся принципу удовольствия власть имущих; достаточно вспомнить хотя бы образ цинического придворного Маринелли в «Эмилии Галотти» Лессинга – произведении, представляющем собой выдающийся художественный образец немецкой политической психологии XVIII века. Такая критика действительно изображает «голую истину», она показывает власть имущих во всем их безобразии, изощренном коварстве, эгоцентризме, похоти, мотовстве, бесстыдстве, неразумии, жажде наживы, презрении к людям и двурушничестве… Таким взглядом раньше смотрел на «гибридную» мирскую жизнь последовательный религиозный киник-аскет; затем – буржуазная интеллигенция на прогнившую аристократию; позднее – морально-агрессивная часть рабочего движения на «зажравшуюся империалистическую буржуазию» и, наконец, анархизм и антиавторитарные движения – на государство и власть вообще. Еще и в современных социальных науках можно показать динамику такого импульса к исследованию: в них правящие и управляемые, власть имущие и их противники взаимно ведут наблюдение друг за другом, чтобы «рационально» объективировать свою политическую подозрительность и недоверие.
3. Сексуальность: враг внутри-внизу
Когда человеку впервые попадается на глаза слово «просвещение», оно, как правило, обозначает нечто не вполне приличное. Это случилось, когда кому-то пришло в голову, что мы уже достаточно взрослые, чтобы наконец узнать про «это»: жизнь происходит от «траханья». Теперь это выяснилось вполне, и настала пора сказать об этом открыто. Можно подойти к освещению этого вопроса со всей невинностью, издалека: начать с пчелки и цветочка, потом привести в пример кошку с котом, быка с коровой и, наконец, перейти к папе с мамой, которые любят друг друга просто как сумасшедшие. Об этом принято молчать до и принято молчать после, а между этими до и после наступает перерыв в молчании: это и называется просвещением.
Там, где предпринимаются столь интенсивные попытки всячески прикрыться, под покровами оказывается жгуче притягивающая к себе нагота. «Нагой», «голый» – это эпитеты, относящиеся к словам, которые все еще сохраняют некий след сексуального возбуждения. Произнося их, невольно вспоминаешь об атмосфере борделя, о плоти и тайне. «Голый факт» всегда чем-то похож на раздетую женщину. Нагота редка, она возбуждает и притягивает, она остается исключением из правил, утопией. Старая сексуальная экономия основывалась на игре прикрытия наготы и разоблачения, отвержения и завлечения; она создавала определенный дефицит и тем самым взвинчивала цену. Поэтому история отношений полов только в относительно небольшой части представляет собой историю «эротики»; бóльшую же часть ее составляет история войны между полами. Потому и в прикрывании наготы эротическая игра составляет меньшую часть, бóльшая же ее часть – это принуждение, борьба и угнетение. Нельзя реалистически говорить о сексуальности, обходя вниманием возникновение враждебности и воинствующей полемики между полами. Представляется, что в таком обществе, как наше, спектакль, разыгрываемый полами, с самого
