Но ученые и философы ведут себя так же, они тоже не удостаивают взглядом шпиона и феномен шпионажа. Ведь на его руках – грязь, читай: чересчур явный, чересчур частный, «мелкий» интерес. Искатели высокой истины, напротив, прилагают все усилия, чтобы не походить на шпиона; они более всего хотели бы совершенно не признавать наличия никакого собственного «интереса» и не ставить себе никакой «цели», ибо это орудие соблазна. Если истинный философ презирает даже того ученого, который трудится ради куска хлеба (ср. «Лекцию к изучению универсальной истории» Шиллера), то шпион и подавно будет для него ниже всякой критики. Но каково было бы представить шпиона тенью и сомнительным двойником философа-просветителя?

На первый взгляд, конечно, нельзя помыслить себе большую противоположность, чем противоположность между шпионом, который совершенно «заинтересованно» принимает какую-то сторону, действует на благо какой-то нации, всего лишь части человечества, и исследователем истины, который ориентируется лишь на человечество в целом и на его обобщенную волю, если вообще не заявляет, что служит «чистой истине» (или заявлял некогда в прошлом). Вплоть до XX века наука и философия Просвещения не сознавали своей собственной ограниченной партийности и более узких полемических и прагматических обязательств. Во времена классовых битв конца XIX века хранители печати высокого познания, должно быть, впервые почувствовали, что почва уходит у них из-под ног: было высказано гнусное подозрение, что они, буржуазные ученые, возможно, агенты буржуазного классового господства – слепые помощники политической системы, которые наивно-идеалистически являют свету «всеобщие» истины, при применении своем служащие только – или главным образом – особенным интересам господствующих классов. Когда в августе 1914 года «неожиданно» разразилась мировая война, многие профессиональные «искатели истины» сбросили маску. Бурные волны «идей 1914 года» увлекли их за собой, и они обнаружили полную сознательную готовность взять на себя роль «идеологов», кузнецов духовного оружия для битвы народов. По-прежнему трудно представить себе, какие только «теории» не выплеснулись на бумагу в 1914–1918 годах, сколько вдруг оказалось возможно культурно-шовинистических национальных версий «чистых истин»[228].

В последующие десятилетия науки значительно поумерили пафос заверений, что они заняты исключительно поиском истины. К тому же им пришлось жить под подозрением в том, что они помогают власть имущим. С тех пор не столь уж ложными представляются параллели, которые ставят шпиона рядом с философом, тайного агента – рядом с ученым-исследователем. Примерно в то же время, когда военные утратили ореол героев, сознание ученых стало приобретать все более и более прагматичный характер. Познание и интерес теперь вполне могли и даже должны были иметь нечто общее между собой, только интересы должны были доказать свою легитимность. Ницше начал вести подкоп под всякую волю к знанию, высказывая подозрение, что за ней скрыта воля к власти. Тому, кто изучает историю Первой мировой войны, не может не броситься в глаза, насколько большим признанием стали пользоваться с тех пор шпионаж и военное «просвещение» – интеллектуально-познавательное ведение войны, психологическое ведение войны, предательство, пропаганда. Наконец, генерал Моше Даян после Шестидневной войны заявил чистосердечно-загадочно, что разведслужбы сыграли такую же важную роль, как военно-воздушные силы и танковые соединения. Табу, кажется, было снято. Ничуть не иным образом обстоит дело с бесчисленными учеными во всем мире, которые явно без всяких терзаний по поводу профессиональной этики работают над проектами оружия и созданием потенциала массового уничтожения. Если и наука должна искать для себя хлеб насущный, то, по крайней мере, часть ее представителей находит для себя работодателя в лице грядущей войны[229].

Военное Просвещение как провокация философского? Как обстоит дело с подчинением познаний интересам и насколько они могут быть всеобщими, а насколько – частными? Не связано ли всякое накапливание «истин», познаний и открытий с воинственно-полемическими, оборонительно-агрессивными субъектами (в данном случае с государствами)? Конечно, шпионаж далее всего отстоит от иллюзии «всеобщего» интереса. Поэтому он упорно хранит свои познания в тайне. Ученый, напротив, исключительно охоч до публикаций, а некоторые метатеории даже устанавливают фундаментальную взаимозависимость между всеобщностью, истиной и публичностью утверждений. В то время как наука хвалится всеобщностью, тайные службы знают, что какое-то «познание» годится на что-то лишь до тех пор, пока его результаты известны не всем.

Начиная с этого момента обнаруживается взаимосвязь между теорией познания и службой разведки: и та и другая намечают свои «объективные» позиции по отношению к предмету познания, которые остаются непонятными без учета влияния враждебной установки по отношению к объекту. И для той и для другой важно отличать явное от сокрытого. И та и другая везде подозревают ошибку и обман, заботясь об их выявлении. И в той и в другой заблуждение соперничает с подозрением. Иметь врага – значит определить предмет исследования (обратное прочтение этого положения верно лишь в определенных границах). Война направляет любознательность по воинствующе-полемической колее и отождествляет неизвестное с противником во всей его опасности. Познать его – значит уже почти объявить ему шах. Из состояния вражды берут свое начало специализированные сферы любознательности, области исследования и познавательные интересы: через замочную скважину – к фактам во всей их наготе. Без превращения во врага и соответствующей маскировки не может быть и срывания покровов; без предварительно опустившейся темноты нам не явится и нагая истина. Стремление «просвещения» к сокрытой за маскировочной завесой истине следует диалектическому принципу: только благодаря специфическому прикрыванию завесой, вынужденному необходимостью ведения воинствующей полемики, возникает пространство «позади нее» – «неприкрытые факты». Нагое – это то, что прежде было тайным: враг, за которым удалось подглядеть в сфере его личной жизни; скрытая власть – здесь, конспирация – там; обнаженные женщины, открытые взору гениталии; признания в аморальном; подлинные намерения, действительные мотивы, твердые числа, неизменные мерки. Тот, кто занимается Просвещением, не полагается на то, что «говорят»; ведь голые факты всегда выглядят иначе, чем «говорят». Враг – повсюду: силы природы, которые слишком могущественны, слишком опасны, чтобы мы могли на них полагаться; противники, которые в серьезной ситуации не будут знать пощады и уже держат нас на мушке, желая превратить в тот труп, через который, стремясь к «выживанию», они в случае необходимости перешагнут; традиции, которые затуманивают наши головы и заставляют нас «верить в это», но не дают нам знать, как действительно «обстоят дела».

Если сохранение в тайне – это бросающийся в глаза отличительный признак теории познания разведывательных служб, то здесь обнаруживается раздвоение пути Просвещения на наивное и рефлексивное, наивно-добросовестное и изощренное направления. Наивные исходят из того, что они a priori не являются ничьими врагами, и ничто не заставит их стать таковыми. Если просветители этого