из-за их «конкретности». Врачу точно так же, как тайному агенту, часто приходится копаться в выделениях и нечистотах[240], поскольку исследования, как правило, должны происходить косвенно, не нарушая нормального функционирования тела – или выслеживаемой тайной корпорации[241]. Только самые изощренные и часто столь же дурно пахнущие методы приводят к получению результатов о труднодоступной тайной области. Правда, современное отслеживание процессов, протекающих внутри тела, все менее и менее чуждается прямого и агрессивного вторжения в него; местами граница между диагностикой и вмешательством стирается: в организм внедряются чужеродные объекты. При таком выслеживании и просвечивании тела для проникновения в него используются не только естественные входы и выходы, часто на теле делается надрез, сейф, хранящий секреты, взламывается. И точно так же, как тайные агенты, медики проявляют огромное тщеславие, скрывая полученную ими информацию, чтобы «объект» не знал того, что знают о нем. Ученый блеф и целенаправленное засекречивание по «терапевтическим причинам» отделяют друг от друга врачебное знание и сознание пациента. Кодирование и засекречивание – отличительные признаки стиля медицины и стиля секретной службы; и та и другая использует формально аналогичные intelligence-практики.

Если в сфере медицины диагностической напрашиваются сравнения между врачебным и шпионским способом видения вещей, то в сфере медицины оперативной еще более уместны столь явные аналогии, говорящие о воинственно-полемическом настрое. И хирурги, и военные используют понятие «операция»; в свою очередь, такие понятия, как «чужеродный объект», «гнойник», «рассадник заразы», «очаг инфекции», «разложение», представляют собой своего рода мостики, связующие миры представлений медицины и полиции. Ведомства, занимающиеся борьбой с преступностью, уже давно используют медицинский жаргон. Зло, борцами с которым совместно выступают медицина, полиция и армия, предстает не только в различных его проявлениях – в виде болезни, преступности и военного противника; его формы способны легко переходить одна в другую. Это сближает и «теоретические» воинственно-полемические дисциплины – военные науки, медицину и теоретические концепции, на основе которых строят свою деятельность разведслужбы и полиция[242]; отчасти это сближение фактическое, но в еще большей мере – методологическое. Все они следуют логике подозрительности, которая определяет формирование стратегий теоретического и практического добывания знаний о враге. И современная медицина – в еще большей степени, чем предшествовавшие ей формы врачевания, – тоже представляет собой «черную» эмпирию. Она основывается априори на том, что между субъектом и его болезнью не может существовать никакого отношения, кроме вражды; следовательно, «помогать» субъекту означает способствовать его победе над агрессором – болезнью. Болезнь в соответствии с этим способом видения, превращающим ее во врага, неизбежно рассматривается как вторжение противника, и понятно само собой, что с ней невозможно обходиться как-то иначе, кроме как противодействовать ей, обороняться от нее и давать ей активный отпор, – но уж никак не интегрировать или «понимать» ее. Представление о том, что болезнь, как и любое враждебное явление, может быть также изначальным и, в известном смысле, «истинным» самовыражением «субъекта», исключено уже в силу самой специфики современного подхода. В медицинской практике осуждается и отвергается идея, согласно которой болезнь к определенному времени может стать необходимым и истинным отношением индивида к себе самому и выражением его экзистенции. Болезнь должна мыслиться как Иное и Чуждое, и это воинственно-полемически отделенное Иное и Чуждое медицина рассматривает, изолируя и объективируя его, точно так же органы внутренней безопасности смотрят на подозрительные элементы, а инстанции, устанавливающие моральные запреты, – на сексуальные влечения.

Медицина латентно-параноидного общества принципиально мыслит тело как нечто такое, от чего исходит опасность подрывной деятельности. В нем тикает, словно бомба с часовым механизмом, опасность заболевания; оно вызывает подозрения – как возможный убийца обитающей в нем личности. Именно тело и совершит покушение на мою жизнь. Если во времена первых достижений в области асептики бациллы и вирусы были превращены в результате стилизации в некий демонический символ всего зловредного – вплоть до того, что политики стали сравнивать с бациллами своих противников (примеров тому полна как фашистская, так и коммунистическая риторика: целое скопище еврейских, расово-чуждых, ревизионистских, анархистских, разлагающих бацилл), – то сегодня, во времена второй волны достижений в асептике, как предполагаемый враг воспринимается не только «чужеродное тело» (возбудитель болезни), но уже и собственное тело. Поскольку оно может заболеть, оно создает проблемы для внутренней безопасности. Это подозрение вызывает «медицинское» тело, то есть тело как поле битвы, на котором должна вести свои боевые действия превентивная и оперативная медицина. По некоторым статистическим данным, подавляющую часть всех хирургических вмешательств составляют превентивные операции и операции, проводимые ради того, чтобы исключить подозрение, то есть продиктованные недоверием и подозрительностью излишние меры, но эта их бесполезность компенсируется облегчением оттого, что опасения не подтвердились. Этот подход можно назвать методологическим пессимизмом. Тайна его procedere заключается в том, что одной рукой рисуется черт на стене, а другой производится операция по борьбе с ним. Как и все системы обеспечения безопасности, такие меры проистекают от нагнетания страха и постоянной склонности опасаться. Если позволительно утверждать, что каждое общество выражает в медицине свое чувство жизни, то, судя по нашей медицине, оно у нас таково: жизнь слишком опасна, чтобы жить, однако и слишком ценна, чтобы отказаться от нее. Между ценностью и опасностью жизни ищут какую-то внушающую доверие надежную середину. Чем больше утверждает себя жизнь, чем больше она обретает силу, тем больше ее превращают в нечто виртуальное, откладывают на будущее и оставляют за порогом; она превращается всего лишь в жизненный потенциал, ввести в действие и реализовать который не желают, поскольку такая попытка невозможна без риска. Превентивная, оперативная, прибегающая к протезированию и применяющая успокоительные средства медицина представляет собой зеркало, в котором отражается наше общество: в нем проглядывают выступающие в модернизированной форме, но вызывающиеся древними инстинктами экзистенциальные страхи цивилизации, в которой каждому – явно или тайно – приходится опасаться насильственной смерти.

Теперь, когда христианско-европейская метафизика поблекла[243], эти страхи обрели новую форму организации. Экзистенция теперь оказалась в плену идеологий обеспечения безопасности и санитарии; то, как полицейское мышление и гигиена плавно переходят друг в друга, продемонстрировал в заслуживающем особого размышления высказывании шеф уголовной полиции ФРГ доктор Херольд, заявив, что полиция будущего будет выполнять задачи «санитара общества»[244]. Идея санирования выражает не что иное, как стремление к предотвращению и предохранению. Тем самым за просветительской волей к знанию мы обнаруживаем пусть даже и выраженный в утонченно-раскованных формах, но все тот же первобытный страх перед прикосновением и желание избежать его. Они-то и дают воинственно-полемическим дисциплинам энергию, необходимую, чтобы умножать знание и практики, ведущие к желанной цели. Научный прогноз и воинственно-полемическое упреждение лежат, в сущности,