для феноменологии модерна и упорядочить многочисленные явления, установив просто ошеломляющие и обескураживающие связи между ними: бессознательное как индивидуальный и коллективный имманентный потусторонний мир; история как сфера темных первоистоков светлого будущего, утраченного богатства или обещанного изобилия, как то, что придает нам идентичность и в то же время отнимает ее у нас; космические полеты как инфантильно-технологическая и милитаристская психоделия; эротика как лабиринт, в котором блуждает множество Я, занятых поиском того Ты, в которое они могли бы «перейти»; наркотики как средство взорвать банальный континуум и отправиться в путешествие по внутренним внешним мирам; искусства как дисциплины, в которых субъекты могут творчески возвыситься до того, чем они «еще не были», и уйти в царство образов, фантазий и экспрессий; одержимый рекордами спорт как попытка преодолеть повседневные границы телесного движения и возможностей тела; туризм как расширение мира, данного в опыте, и т. п.

Наряду с такими превращениями трансценденции – если можно так выразиться – в расширение проявлений человеческого, дело в эпоху модерна доходит и до форменной мести оккультного. Именно благодаря тому, что в понятии мира, свойственном Просвещению, не оставлено ни одной бреши для потустороннего (то есть нет никаких загадок, только «проблемы», нет никаких мистерий и таинств, только «ложно сформулированные вопросы»), брошенное на произвол судьбы сознание нашло для себя тысячи тайных лазеек во тьму. Серьезно подающий себя оккультизм – это типичный продукт Просвещения, а его представители – пародии на ученого, которые в пику скептически настроенному миру пытаются защищать потустороннее, которое для них является абсолютным, не вызывающим никаких сомнений фактом, и делают это именно с помощью научного скепсиса, который требует признавать только факты и ничего больше. Это, конечно, не приводит к особым успехам, однако само то обстоятельство, что такие попытки предпринимаются, доказывает по меньшей мере существование определенного стремления, вероятно, даже весьма и весьма оправданного. Оккультизм слишком часто представляет собой лишенную юмора и замысловатую вынужденную оборону метафизического смысла – защиту от нападок материалистической «закулисной» онтологии и от попыток вытеснения в подсознание собственной «смерти», обеспечивающих преувеличенное мнение Я о своем собственном значении, притом что это Я одновременно носит маску скромности. Это – черная, «контрабандная» метафизика, это – явление, возникающее на границе между психотической и духовной галактиками в результате взаимодействия между ними, это – контрабандная эмпирия по ту сторону эмпирии. Можно предсказать, что эти неомифологические тенденции будут усиливаться. Именно они, собственно, и бросают вызов тому, что традиция именует «Просвещением». Просвещение должно быть просвещено относительно того вреда, который вызывается Просвещением. За его триумфальными «процессами обучения» следуют, словно тени, катастрофические «процессы разучения»[249]. Поскольку Просвещение с его неудержимо антиметафизическим направлением удара привело к воинственно-полемическому отделению смерти и превращению ее в нечто внешнее по отношению к личности, ему не мешало бы сегодня пойти поучиться в школу противника и узнать, что поставлено на карту в той игре, при которой живущие ощущают себя связанными с теми «силами», которые бесконтрольно творят свои дела по ту сторону ограниченного, но в то же время надутого Я, изображающего из себя властелина мира.

6. Слежка за природой, артиллерийская логика, политическая металлургия

По части металлов мы превосходим всех в Европе, а искусство металлургии и обработки металлов достигло у нас наивысших вершин. Мы первыми превратили чугун в сталь, а медь – в латунь; мы изобрели метод лужения железа и открыли многие другие полезные науки, так что в результате наши мастера, искусные в области благородной химии и в горном деле, стали наставниками для всего мира…

Готфрид Вильгельм Лейбниц. Призыв к немцам совершенствовать свой разум и свой язык…

Как только обнаруживается, что в многочисленных науках или, лучше сказать, в научных дисциплинах познающие скрыто или явно начинают считать предметы их познания чем-то враждебным, понятия традиционной теории познания – субъект, объект – предстают в ином свете. «Субъект» означает нечто подчиненное, поэтому в других языках он является омонимом слов «подданный», «зависимый» (sujet, subject); в риторике «сюжет» обозначает тему, на полицейском жаргоне «субъект» – подозрительное лицо. Если теперь этот «субъект» возвышается и превращается в центральный пункт современной теории познания, то это не просто ошибочное словоупотребление. То, что стоит за этим, представляет собой настоящую революцию. Субъективность стремится обрести суверенность, а для этого подчиненное желает подчинить себе то, чему оно могло подчиняться ранее. Мы наблюдаем полный поворот на 180 градусов и в том, что касается подозрений: подозреваемый (субъект) становится подозревающим. Подчиненное подчиняет себе окружающий мир и делает его для себя совокупностью «данных», данностей – заданных кому? Распоряжающемуся и располагающему ими субъекту. Данные отдают себя в его руки, причем он, в свою очередь, не должен отдавать себя им. Подчиненный превращается в господина над данным.

Этот полный переворот (в скрытой форме произошедший, пожалуй, относительно давно, а в явной форме представляющий собой явление Нового времени) составляет априори трансцендентальной полемики. Война субъектов, которые всякий раз делают объектом Иное – противника или вещь, только и создает фон для воинственно-полемической объективности «научных», просвещающих дисциплин. Вещь, которая противостоит мне, становится предметом[250] (исследования). Любой объект – возьми мы его даже «в-себе», «сам-по-себе» – есть потенциальный бунтовщик, как противо-Я или как средство в борьбе против меня, точно так же как Я могу стать субъектом в философском смысле, только выступив в роли бунтаря против подчиняющего меня (делающего меня «субъектом»). В воле к знанию всегда проявляются интересы, которые не ограничиваются знанием как таковым, но служат вооружению субъектов для их борьбы против объектов. «Объективное знание» в этом смысле имеет характер оружия (понятие «оружие», как мне представляется, выше рангом, чем понятие «инструмент», поэтому одна лишь критика инструментального разума не охватывает сферу воинственно-полемического полностью).

Верно ли это применительно к тем наукам, которые современная рациональность считает образцовыми, – к естественным наукам? Можно ли отстоять справедливость утверждения, что эти науки рассматривали природу, свой предмет исследования, изначально как нечто враждебное или относились к нему недружелюбно-нейтральным образом? Ведь именно в естественных науках – а более всего при исследовании биологии и физики – может показаться, что здесь по-прежнему преобладает относительно «мирное» понимание ими своей сущности. Но видимость обманчива. Разумеется, во всех науках есть и созерцательное крыло, но отнюдь не оно обеспечило им взлет. То, что вызывает их к жизни, – это императивы практики: конкуренция в сфере производства, в сфере политики, в военной области. К числу философских достижений экологии принадлежит доказательство того, что современные естественные науки – независимо от того, как они себя понимают, – закладывают основы индустриальной