техники и в силу этого оказываются вовлеченными в процесс, который, учитывая факты, можно охарактеризовать только как войну, направленную на порабощение и уничтожение биосферы, – войну, которую ведут агрессивно наступающие цивилизации. Впрочем, был философ, немецкий еврей, влияние которого (если можно говорить о таковом) пришлось на времена Веймарской республики, заложивший основы экологическо-философской критики западной хищнической индустрии, – Теодор Лессинг[251]. Везде, вплоть до вершин теории познания, наблюдаются следы суперхищника – взгляд охотника в поисках добычи, так и шарящий и по органической, и по неорганической природе. Сегодня всё более и более становится очевидным, насколько напрасны все попытки снова нейтрализовать результаты исследования природы, объявляя их результатом чистого стремления к созерцанию, – будто они были добыты для подкрепления «естественно-научной картины мира». Слишком явственны самые тесные связи естественных наук с политикой, экономикой и военной сферой. Они были и продолжают быть разведывательными отрядами, которые наша жаждущая завоеваний цивилизация засылает в ранее бывшие закрытыми и недоступными миры истин природы. То, что открыли и продолжают открывать в ходе своих исследований эти разведывательные отряды и первопроходцы естествознания, в сумме дает нечто, угрожающее самому существованию объекта исследования – природы в целом.

Может быть, я выражаюсь чисто метафорически? Вовсе нет. Я хотел бы представить воинственно-полемический характер естественно-научной эмпирии на одном примере – на примере изучения «предмета» Земля, с которым так или иначе сохраняют связь все естественные науки, вплоть до астрономии, и который остается средоточием всего нашего «интереса к природе». Относительно легко показать, что (и как) «науки о Земле» развивались, будучи направляемыми и движимыми воинственно-полемическими, практическими интересами: наблюдение за тем, что находится на земной поверхности, равно как и попытки выведать, что таится в земных недрах, во многих случаях подчинены политическим и военным интересам; при этом география подчинена скорее сфере стратегии и искусству государственного управления, а геология – сфере технологии производства вооружений.

Первое накопление географических знаний происходит, пожалуй, в головах монархов, завоевателей и полководцев, хотя эмпирическая «исследовательская» работа ложится вовсе не обязательно на них. Однако именно они как субъекты политической власти в первую очередь заинтересованы в том, чтобы у них концентрировались все знания о Земле, полученные другими – будь то охотники, мореплаватели, торговцы или философы. С древних времен известно, что купец, исследователь иных земель и шпион имеют между собой нечто общее, а порой и выступают в одном лице. В самом начале традиции европейской географии мы встречаем эпизод, который не может не наводить на определенные размышления. Предание говорит о милетском натурфилософе Анаксимандре: около 500 года до н. э. (незадолго до восстания городов Ионии и начала Греко-персидских войн) он изготовил «философскую скульптуру» (Небель) – «металлическую плиту… на которую были нанесены весь земной круг, все моря и реки» (Геродот). Эту модель Земли милетский тиран привез спартанцам, когда был у них с визитом, в ходе которого намеревался заручиться вооруженной помощью пелопоннесских городов-государств. «Только эта карта позволила тогда спартанцам получить представление о величине империи персов и средствах, какими она располагает; они научились видеть свою страну со стороны, поняли, насколько она невелика, и отказались от войн»[252]. Уже в этот первый момент «проскочила» искра связи между географией и стратегическими расчетами, и если на этот раз философ опередил стратегов в своих познаниях, то вскоре это соотношение изменилось на прямо противоположное: знание о Земле сосредоточилось у царей и полководцев, а не у философов. Средневековые королевские путеводители (описания стран, составлявшиеся для монархов) демонстрируют, как в те времена «политическому Я» системы, то есть ее правителю, приходилось находиться, в буквальном смысле, «в поисках своих подданных»; во времена, предшествовавшие централизму, не все рассеянные по политическому пространству составные части имели возможность видеть однозначно локализованный суверенный центр власти («столицу», резиденцию, абсолютистский замок – Эскориал, Лувр, Версаль); суверен вынужден был, выступая подвижной частью системы, утверждать свою власть посредством появления в разных местах. Только позднее, когда была построена система репрезентации с ее органами управления на местах и полицией, появилась возможность существования оседлой центральной власти, которая сделала политическое пространство – «территорию» государства – «прозрачным» для своего правящего ока и для принятия мер по управлению[253]. Военно-политический интерес создает тот фокус, в котором могут концентрироваться географические, этнографические, демографические «научные достижения», превращаясь в «сокровищницу знаний». Наконец, современная география притягивает к себе общий интерес образованных слоев капиталистических цивилизованных государств, предвещая действия по империалистической схеме (открытие, завоевание, миссионерство, колонизация, включение в мировую торговлю). Она в еще более интенсивной форме развивает старую стратегическую перспективу. Впрочем, зачастую стечение обстоятельств в ходе войны вызывает новый познавательный интерес. Из-за того что Военно-морской флот США не провел собственной предварительной работы, результаты которой были бы пригодны для использования при подготовке высадки американских войск в Северной Африке, пришлось собирать любительские фотографии, фильмы, отснятые во время отпуска, и индивидуальные сообщения о побережье в предполагаемом районе десантирования[254]. Во времена стратегических спутников и военной информатики такие архаические методы стали излишними.

Что же касается разведывания земных недр, то самое яркое проявление его – металлургия. В «лоне Земли» покоятся металлы, которые зачастую недоступны вдвойне – из-за глубины их залегания и из-за прочного их соединения с бесполезной породой. За разведкой, добычей, приведением в состояние, допускающее использование, и распространением этих труднодоступных материй должен стоять поистине огромный интерес, равно как и выдающаяся потребительная стоимость, которые оправдывают все усилия, затраченные на изготовление металлов. Металлургия – это главная техническая наука в истории войн; с появлением бронзы и железа начинается «горячая» фаза культурной эволюции, равно как и эскалация оружейного и военного искусства. С началом эпохи артиллерии эти процессы окончательно обретают сверх-остроту. Все имеющие решающее значение виды современных вооружений и боевых систем: танковые соединения, военная авиация, ракетные базы, системы морского базирования и т. п. – представляют собой, по сути дела, не что иное, как гигантские гипертрофии того способа обращения с металлами и взрывчатыми веществами, который практикует артиллерия: это плавающие, летающие, передвигающиеся по земле артиллерийские системы[255]. Политическая история металловедения может проследить изначально существующую связь между этой центральной наукой о недрах Земли и воинственной полемикой. Знание о природе и военное знание связаны между собой прагматической цепочкой интересов. Прежде чем получить в свое распоряжение железное оружие, которое можно поднять на врага, нужно предпринять боевой поход против земной коры – многоэтапный, трудный и опасный процесс. Нужно раскопать залежи руды, раздробить ее на куски, транспортировать их к плавильной печи, расплавить силой огня, разделить жидкие субстанции, придать им необходимую твердость путем легирования, применения присадок и закалки, затем разогреть еще раз,