издавна все то, что желает господствовать и править. В то же время он представляется верхам чем-то чудовищным и грязным, и чем сильнее господское сознание тянет к чистым высям, тем более подрывным, даже демоническим вырисовывается на его горизонте киническое «нет», стремящееся вернуть его на землю. С этих пор, должно быть, кажется просто ужасным, что это низменное, простое и неприкрытое Оно заявляет о себе и противопоставляет моему Я свое собственное Я особого рода. Это Анти-Я, которое рождается из кинического сопротивления метафизическому идеализму господских теорий и потешается над ними, пожалуй, представляет собой и ядро того, что в нашей культурной традиции именуется дьявольским, сатанинским. Ведь далеко не случайно происходит вызванное христианством и его метафизикой смещение акцента в понятиях, превращающее кинизм в цинизм (как обозначение менталитета нигилистов, или, иначе, дьяволопоклонников). Ведь если метафизическое Я отождествляет себя с Высшим и Благим, то оно испытывает шок от того факта, что и внизу, в Оно, в Злом тоже шевелится какое-то Я; «Оно» явно не довольствуется тем, чтобы быть просто безгласной, более низкой, инертной материей. То, что это злое Оно может обладать еще и «Для-себя-бытием», оказывается подлинным метафизическим скандалом, который начиная с позднего Средневековья обсуждается в форме бесчисленных диспутов о сущности дьявола. Ничто не кажется дуалистическому (то есть рассеченному и отождествленному с лучшей половиной) Я столь мучительным и притягательно-интересным одновременно, как смутное подозрение, что и в так называемом Злом и Низменном может жить самосознание, обладающее огромной «пробивной силой». Когда Платон объявил Диогена буйнопомешанным, то в этом, наряду с презрением, выразилось и его стремление защитить себя; однако все сошло относительно безобидно, так как Диоген, как известно по анекдотам о нем, прекрасно умел отвечать на насмешки и выворачивать их наизнанку, так что в конце концов наверняка осталось непонятно, кто из них двоих на самом деле сумасшедший. В христианстве этот антагонизм обретает существенно больший драматизм. Христианское сознание, которое понимало себя как сознание, одаренное посредством откровения абсолютной истиной, вынуждено было признавать возможность нехристианского Я в образе Антихриста и в силу этого непрерывно испытывало беспокойство, опасаясь, что «Зло» может появиться и в нас самих, quaerens quem devoret («ища, кого поглотить»[267]).

Здесь пришла пора во второй раз поговорить о Фаусте, о дьяволе и о цинизме Сатаны. История доктора Фауста может быть понята как документ, свидетельствующий о беспокойстве, которое доставляет старому метафизическому дуализму новая эмпирия (причем под эмпирией здесь понимается и сексуальный опыт). Искусство в период между Средневековьем и Новым временем экспериментирует с возможностью злой субъективности «и-для-нас» и прикидывает в поучительных, приукрашенных морализаторством рассказах, каково бы было оказаться в шкуре такого «Зла» и какие волнующие впечатления это могло бы доставить. Я уже говорил об этом, рассматривая описанный Гете договор Фауста с дьяволом. Фаусту открывается широкий мир («Тем самым ты, ничем не связанный, свободный, узнаешь, что есть жизнь»), – открывается как партнеру черта, а следовательно, как черту-на-пробу. Только тому, кто попробовал оказаться в шкуре черта, открывается безграничный мир познаний. И народная книга о Фаусте, так же как и Гете, не преминула во всех красках описать знакомство этого «черта-на-пробу» с сексуальным злом:

Когда доктор Фауст увидел, что годы, оговоренные в его договоре с дьяволом, с каждым днем подходят к концу, он начал вести непристойную и эпикурейскую жизнь, и были призваны к нему семь сатанинских суккубов, и со всеми он сожительствовал… Ведь он странствовал духом своим по многим королевствам, чтобы увидеть женщин разного образа. Из них он обрел семерых: двух голландок, одну венгерку, одну англичанку, двух швабок и одну женщину из Франконии, которые были самыми отъявленными в своих странах. С этими сатанинскими женщинами он занимался непотребством до самого своего конца (Deutsche Volksbücher / Hg. v. C. Conrady. Hamburg, 1968. S. 133).

После этого не остается никаких сомнений в том, что «жизнь во Зле», или, иначе, жизнь непотребная и эпикурейская (разумеется, по смыслу можно называть ее и «кинической жизнью»), стоит того, если в ней можно испытать то, что давно хотелось бы испытать, да не было смелости. Кто же так легко решится пойти к черту? Почти не таясь от цензуры, народная книга о докторе Фаусте повествует о том, как интересно и приятно было бы самому попытаться как-нибудь влезть в шкуру черта; с точки зрения метафизики это процесс драматичный, потому что только так, вначале в фантазиях, а затем и реально, становится возможной интеграция с другой стороной, или, иными словами, преодоление дуализма[268]. В соответствии с этой моральной схемой строятся многие повествования, относящиеся к началу Нового времени. Народная книга проводит волнующий эксперимент, придавая «подлинно» Злому некое Я, взятое от нашего Я; она пробует перенестись в воображении в Эго черта. Само собой, все эти истории еще должны иметь плохой конец, и «черт-на-пробу», который изведал все то, чего не дозволено христианину (в сфере магической, кулинарной, сексуальной, туристической и теоретической), должен понести в конце образцово-показательное наказание. «Итак, тот, кто творит зло, умирает». Пассаж в духе классического цинизма встречается в народной книге о Фаусте в том месте, где дьявол со злорадством обращается к бедному доктору с сатирической речью, прежде чем явятся злые духи, чтобы растерзать его:

Поэтому, дорогой мой Фауст, не так-то хорошо кушать вишни с важным господином и с дьяволом: они имеют дурную привычку швырять тебе в лицо черенки, как ты теперь убедился; из-за этого ты зашел чересчур далеко и теперь хлебнешь с шила патоки… Высоко ты занесся, но лошадка твоя тебя скинула…

…Посмотри, был ты славно сотворенным созданием, но и от роз, если долго их таскать в руках да нюхать, ничего не останется. Пришла пора расплатиться: съел хлеб – спой теперь и песенку. Не все коту масленица, будет и великий пост; назвался груздем – полезай в кузов; у жареной колбаски – два кончика; по чертову льду гладко не походишь. Повадки у тебя были скверные, но и я не лыком шит, так что кошка мышку не упустит. Остро точишь – выщербишь; пока ложка новая, повару есть в ней нужда, а как станет старой, так он и плевать на нее хотел, тут ей и конец. Разве с тобой не так же? Ведь и ты был новой ложкой у черта-повара… Пусть поучение мое и память обо мне западут тебе прямо в душу, хоть она уже и пропащая. Негоже тебе доверять черту, ведь он, Божья обезьяна, обманщик и душегубец… Коль хозяин глуп, черта в гости ему