происходит то, что можно назвать онтологическим путчем диалектики; поскольку ей бесспорно удалось вторгнуться в сферу онтологии, она пытается совершить насильственный переворот и овладеть всем сущим как своей вотчиной. Она тем самым превращает космос во всеохватывающий «диалектический процесс» – так, будто он есть не что иное, как противоречивый феномен, который в своем полном драматической борьбы самодвижении беспрестанно заставляет сам себя развиваться.

Гегель реализовал это представление с убийственной последовательностью и гениальным радикализмом применительно к почти всем феноменам бытия. Для него мировая история – это кровавый, бурно протекающий и завершающийся на вершине своей сияющим самопознанием самопознания спор мирового духа с самим собой, – мирового духа, который, проходя через последовательную цепь самораздвоений и самопреодолений, в поисках понятия самого себя стремится к тому моменту, когда он, в Гегеле, уже не только ищет, но и находит, не только устремляется вперед, но и приходит в итоге к наполненному и совершенному моменту «абсолютного знания». Здесь диалектика, совершая скачок от логики к онтологии, превращается из учения о ведении диалога в учение о мире, и то, насколько всеподчиняющим при этом становится диалектический принцип, обнаруживает смелое предприятие Гегеля, задумавшего выстроить, начиная от самых основ, заново даже «науку логики» в духе диалектики.

С этим онтологическим раздуванием диалектики в самое большое системное образование в истории европейской философии был достигнут пункт, после которого становится неизбежным ответный удар. Судьбы гегелевской системы, которая кажется нам из исторического далека призрачными руинами[277] идеалистической метафизики, достаточно ясно обрисовывают возникшую необходимость поворота. Даже невиданная диалектическая система Гегеля не избежала участи «сморщивания» и превращения всего лишь в одну из позиций, против которой возникли мощные и победительные оппозиции. То, что уже мнило себя Целым, опустилось до положения одного из «моментов», превратилось всего лишь в один из полюсов противоречия. В противовес самонадеянным притязаниям самовластной спекуляции пробудился и обрел энергичное самосознание надежный, основательный и скромный дух эмпирии; в ответ на доведенный до крайности идеализм возникла реакция материализма; в ответ на превратившуюся в систему грандиозность научилось четко и ясно выражать себя экзистенциальное сознание, которое отдало должное нашей относительности и уязвимости; и в самую первую очередь против господства теории выступило течение, со всей решительностью признающее первичность практики. Ведь если Гегель, рассматривая всемирно-исторические процессы в самых общих чертах, дошел до того пункта, в котором, как он полагал, дух удовольствуется достижением единства разумного с действительным, то поколения, жившие после него, как никогда, отчетливо знали и чувствовали, что между действительным и разумным возникла глубочайшая пропасть, и если что-то и способно ликвидировать эту пропасть, так это преобразующая действительность и делающая ее разумной практика.

Эти пять «антитезисов» системе диалектики (эмпиризм, материализм, экзистенциализм, примат практики, разумное как Еще-Не) по сей день определяют характер ситуации, с которой должна полемизировать или примиряться любая последующая философская теория, будь она диалектической или аналитической. Однако отныне и подавно ничего нельзя достичь с помощью одних лишь антидиалектических «убеждений». Ведь что бы ни должно последовать за Гегелем и в противовес ему, оно – желаем мы того или нет – будет вовлечено в «диалектику диалектики», или, если выразиться иначе, в конфликт субъективного разума с распавшейся системой, которая стремилась раскрыть и всеобщий объективный разум конфликта.

Этот конфликт начинается с категорического отрицания абсолютизации диалектики. Не следует гнаться за мечтой о продуктивном противоречии, которое везде и всюду подвигает, через тезис и антитезис, к более высокому синтезу. Нельзя мыслить реальное бытие – именно тогда, когда ты рассматриваешь его в его движениях, развитии и внутренней борьбе, – в соответствии с моделью огромного диалога-спора, который стремится от крайностей (и проходя через эти крайности) к истине. Если мы отказываемся от этого, то тем самым как раз выставляем требование снова вытеснить диалектику из области онтологии. Полностью отказаться от нее и выставить ее за дверь не удастся, потому что она, будучи спорной теорией спора, как мы фигурально выразились выше, уже поставила ногу на порог и не дает двери закрыться. Следовательно, после Гегеля в философии речь должна идти о том, чтобы ликвидировать онтологический путч диалектики, не посягая, однако, на ту область, в которой она действительно значима. Это требует (не более и не менее) рационального (аналитического) воссоздания диалектики в образе Общей Полемики[278]. То, в чем была сильна диалектическая традиция – споря, мыслить спор, противоречиво и в движении мыслить противоречие, – должно быть «снято» рациональной теорией спора; разумеется, это снятие, если сравнивать его с гегелевскими притязаниями, окажется чем-то более скромным, понижением уровня запросов, но, если говорить более позитивно, то это будет приземлением, реалистичным и проясняющим укоренением Общей Полемики в аргументах, которые могут быть восприняты всеми.

«Когда двое спорят, радуется третий». Толкуя эту поговорку, можно понять полемический смысл диалектики. В борьбе друг с другом Первый и Второй тратят свои силы, и если они примерно равны, то пришедший Третий смог бы после этого без особого труда одержать над ними победу и подчинить их себе. Однако в диалектическом диалоге мы не видим никакого Третьего – только двух противников, которые «обрабатывают» друг друга по мере своих возможностей. Если оба делают это с равным успехом, можно прогнозировать, что борьба закончится вничью. Если оба достаточно искусные полемисты, то для них не представляется невозможным не только отстоять однажды продуманную и выработанную позицию, но и перейти в наступление. Однако картина разом меняется, если Первый не только вступает в борьбу как усердный полемист, но и пытается быть одновременно и полемистом-борцом (Polemicus), и арбитром (Arbiter). Именно таков диалектик. Будучи таковым, он перескакивает с позиции равноправного борца на позицию превосходящего Третьего. Как таковой он объявляет проигрышной позицию Второго, выступая в своей двоякой роли Первого-и-Третьего. Он спорит – ум против ума, но при этом обеспечивает признание себя более умным. Он, как принято выражаться, воспринимает «моменты истины», которые содержатся в позиции противоположной стороны, и присваивает их, подчиняя себе, «с более высокого уровня». Это, однако, легитимно только при том условии, если Второй, со своей стороны, не заявляет, что его застигли врасплох и обобрали, но объявляет, что был убежден Третьим; тем самым он, благодаря своему согласию, снова движется вперед рядом с противником, достигая единства с ним на общем, более высоком уровне. В этом случае мы имели бы двух «Третьих», которые оба были бы вправе радоваться спору Первого и Второго, потому что оба извлекали из него выгоду[279]. Однако это значило бы выражаться метафорически: ведь в споре двоих нет никакого третьего. Пока они находятся в равном положении, нельзя говорить о диалектике, нужно,