звать не стоит. Раз пошел на танцы, надо было помнить об этом больше, чем о парочке красных башмаков. Если б ты имел пред глазами Бога да довольствовался теми дарами, которые тебе даны, то не позволил бы втянуть себя в эти пляски, да не поддался бы так легко черту и не поверил бы так легко в него; ведь тот, кто легко верит, бывает скоро обманут. А сейчас черт утрет пасть да и пойдет себе: ты поручился своей собственной кровью, а кто поручился, тот и платит сполна. Ты, должно быть, слыхал такое, да в одно ухо тебе влетело, а в другое вылетело (Ibid. S. 137–138).

Прямо-таки образцовый текст для тех, кто хочет поупражняться в циническом остроумии. Читая эти поговорки, так и представляешь себе, как довольно потирает руки консервативный человеческий рассудок. Ведь мы сразу же понимаем: это говорит не дьявол; ни один независимый дух не стал бы говорить такие речи; нет, это говорит пришедший в беспокойство человеческий ум, который завершил свою фаустовскую экскурсию и теперь с таким великолепным сарказмом пытается принизить себя самого, уговаривая себя вновь спуститься на уровень обывательской морали. Комичным образом черт принимает здесь позу моралиста, укоряя беднягу доктора и наставляя его, как он, собственно, должен был вести себя: быть честным, порядочным, быть конформистом, угодным Богу. В высшей степени примечательно главное предостережение: Фауст призывается к большей недоверчивости. Такова кульминация этой моральной проповеди, в которой «злой дух докучает опечаленному Фаусту насмешливыми, полными шуток речами и поговорками». Это обращение является циничным в самом что ни на есть современном смысле, потому что оно представляет собой лукавое восстановление моральных требований тем субъектом, о ком прекрасно известно, что он принципиально станет нарушать их. Этот монолог черта представляет собой, вероятно, вообще первый образчик господского цинизма в Новое время: именно те господа, с которыми не так-то хорошо кушать вишни, таким образом как раз и швыряют в лицо черенки от них. После нашего фаустовского эксперимента структура опровергающей самое себя императивистской морали предстает как на ладони: мораль – это мошенничество, но тем не менее должна же быть мораль, не так ли? Поэтому нужно позаботиться о том, чтобы все дело кончилось плохо. В народной книге доктора разорвали на куски злобные духи, мозг его и кровь разбрызганы по стенам и потолку, а растерзанный труп брошен на помойке. (Неужели черт сотрудничает с психопатами, фашистами и извращенцами?) Создается впечатление, что Фауст наказан во сто крат ужаснее, чем нагрешил. Он заплатил столь пугающую цену за то, что на протяжении 24 лет – таков был срок договора – имел право жить по ту сторону добра и зла, в мире, в котором был преодолен дуализм и было разрешено все то, что свойственно живому[269]. При распаде своем старый метафизический дуализм обнаруживает всю свою патогенную энергию.

Видение дьявольского, которое обитает в людях, следовательно, тесно соприкасается с киническим феноменом. Не дуалистическое разделение добра и зла, света и тьмы само по себе создает то великое противоречие, благодаря которому силен дьявол; скорее, к этому должно присоединиться постижение того, что «злая сторона» полна интенсивной субъективности, то есть намерений, сознательного, планов. Собственно, Оно уже превратилось в Я. Этот диагноз имеет далеко идущие последствия. Ведь он позволяет объединять философское описание определенной метафизической формы сознания в состоянии кризиса с психологическим описанием паранойи. Кризис начался из-за того, что Зло постепенно стало мыслимо как собственное Я; различие начинает исчезать[270]. Возникает угроза разрушения под воздействием наружного давления. И только под влиянием этой угрозы отщепление Оно-Низа-Зла, которое в то же время обладает своим Я, приводит к мощнейшему взрыву, направленному вовне. Начиная с этого момента понятие «черт» впервые может применяться к тем людям, которые живут среди нас, но все же являются «иными» (еретики, маги, гомосексуалисты, евреи, умные женщины…). Ожесточенная оборона предполагает своим условием то, что обороняющийся терзаем смутным подозрением, что он мог бы быть таким же, «как те, которые там». На постижении этого механизма основано наблюдение Паскаля: люди, желающие разыгрывать из себя ангела, легко становятся чертом, точнее говоря, таким чертом, который объявляет чертом своего противника, чтобы иметь наипрекраснейшие основания для его уничтожения. Драма, следовательно, разыгрывается не только между добрым Я и злым Оно. Скорее, она вступает во взрывную фазу своего развития благодаря тому, что доброе и благое Я встречает такого противника, который сознательно и не испытывая ни малейшего раскаяния берет на себя труд быть именно тем, что дуализм подвергает дискриминации как злую половину человеческого Я, то есть «открытым и откровенным злом», киническим «злом» («на том стою, и это осознанно») – следовательно, злом, которое, если присмотреться, вовсе не является таковым. (Поэтому в фазе кинической полемики совершаются некоторые моральные перевороты, при которых «аморальные люди» открыто признаются в том, что для других является скандалом: Диоген онанирует на рыночной площади; женщины говорят: «Мы сделали аборт»; мужчины: «Gay is beautiful»[271]; врачи: «Мы помогли больному умереть» и т. д.[272] Итак, тогда – и только тогда! – когда оказывается, что Зло может иметь собственное Я, подозрение начинает охватывать собственное моральное сознание. Ведь это Я, в котором кроется злое Оно, может – раз уж оно есть Я – оказаться и моим собственным Я; подавление этой возможности только и дает энергию для параноидной проекции. С ней подозрение разрастается до немыслимых масштабов. Оно желает непременно изгнать Зло снова в Не-Я. Оно хочет взорвать отношение Я – Ты, которое неизбежно дано всегда, когда так называемое Зло выступает как другое Я. Итак, дьявольское проявляется тогда, когда Я хотело бы любой ценой защитить ставший шатким дуализм. Черт – это рефлексивный эффект; он возникает, когда нечто, которое уже стало Я, нужно снова превратить в Оно. Для каждого Я любое другое Я может выступить в качестве зеркала; тот, кто не желает видеть себя, заботится о том, чтобы другое не поднялось в действительности до ранга Я. Но чем более ясно и определенно другое Я показывает себя жизненным фактом, тем более яростным в отрицающем это Я становится желание разбить зеркало; паранойя и политика антирефлексии обладают, хотя и в разных плоскостях, одной и той же структурой. То, что эта последняя в ходе европейской истории неоднократно поднималась до статуса доминирующей идеологической реальности – в эпоху Крестовых походов, во времена инквизиции, преследовавшей язычников и ведьм, в годы «ужаса» в период Французской революции, в различного вида фашизмах, в антисемитизме, сталинизме, – доказывает мощь потенциала этой структуры, в которой сплавились