типа «что-то знают», они автоматически полагают, что вправе сообщить об этом и любому другому. Более рефлексивные формы Просвещения (например, прежнее масонство) с незапамятных времен избирали для себя в этом отношении другую линию: они воспринимали факты наличия враждебности (пусть даже всегда лишь относительной) и сознательно принимали в расчет необходимость сохранения тайны; они принимали необходимость мыслить в неизбежных конфликтах также в соответствии с логикой борьбы. Они знали, что знание, как и оружие, лучше скрывать от противника, особенно знание, используемое как оружие. Другой не должен знать, что мы знаем. У шпиона это особенно бросается в глаза: он стремится обрести знание так, чтобы не дать никому знать, что он это знает. Отсюда и часто завораживающая, романтическая игра масок в шпионаже. Агенты учатся искусству видеть, оставаясь невидимыми, узнавать, оставаясь неузнанными. Вильгельм Штибер был не только хитрым организатором, но и талантливым актером – он даже посетил Карла Маркса в Лондоне и разыграл, как кажется, с успехом комедию, выступив в роли бежавшего из Германии врача самых революционных убеждений; Штибер самодовольно описывает в своих мемуарах, что господин Маркс даже не осведомился о его революционной судьбе и о положении в Германии, зато попросил доктора Шмидта дать ему рецепт для лечения геморроя[230]. Время от времени Штибер появлялся в «горячих точках» в роли художника-пейзажиста и даже в роли мелкого торговца-старьевщика, возившего в своей тележке предметы христианского культа и порнографические открытки – с помощью того и другого всегда можно было втянуть солдат в доверительные беседы. Ходили разговоры о том, как сегодняшние продолжатели дела Штибера из социалистической прусской тайной полиции делают нечто подобное: тайные агенты из Восточной Германии изучают на занятиях по психологии искусство Казановы – как можно столь нежным образом лечить возникающие в конце рабочей недели неврозы секретарш важных особ из Бонна, чтобы из этого извлекала выгоду секретная служба Восточного Берлина.

Быть может, мы ломимся в открытую дверь? Ведь немецкому обществу должны быть давно известны связи, существующие между наукой и шпионажем, – по крайней мере, с тех пор, как словечки из сленга тайных служб стали просачиваться в общее сознание. «Фактами»[231] называется та собранная легальными и нелегальными путями информация, которая «имеется на» какую-то личность или группу. Подозрение ведет к накапливанию «фактов», «познаний», оно заставляет организовывать процедуру расследования. То, что вызывает недоверие, выкладывается как «факты», когда приходит время «принимать меры». Это вовсе не семантический ляпсус, вовсе не случайное употребление понятия. Если взглянуть на дело более широко, то употребление понятий «факты», «познания» в этом контексте лишь одно из многих проявлений первичной связи познания и (воинственного, полемического) интереса. В английском языке для выражения этого используется короткое и емкое слово – intelligence. «Под этим понимается, в частности, сбор, оценка и передача (общественно доступных или хранящихся в секрете) сведений (информации) в особых служебных структурах (агентствах или службах) для целей военного и политического руководства (Генеральный штаб или правительство)…»[232] «Голые и неприкрытые факты», которые выявляет intelligence, образуют первый солидный слой цинической эмпирии. Они должны быть голыми и неприкрытыми потому, что так будет легче держать на прицеле объект в его опасной враждебности. А потому субъектам нужно притворяться и маскироваться, чтобы тайно подглядывать за объектами (в «голом» их виде). Притворство и маскировка субъекта – вот общий знаменатель шпионажа и философии Нового времени.

2. Полиция и оптика классовой борьбы

Разумеется, красавица ты моя, полиция желает знать всё, а в особенности – тайны.

Лессинг. Минна фон Барнхельм

Это наблюдение можно было бы без особых затруднений распространить на сферу внешнеполитических враждебных противостояний, страхов и схваток. С «психоисторической» точки зрения Просвещение в значительной своей части выступает как история политического страха и его аффективных и практическо-стратегических порождений: подозрения и недоверия, контроля и подрывной деятельности, надзора, слежки и тайных дел, криминализации и возмущения. Питающий подозрение может стать собирателем «черной» (в различном смысле этого слова: тайной, воинствующе-полемической; анархистской; ориентированной на самое худшее) эмпирии. На стороне власть имущего: правящие круги, чиновники, полиция, шпионы, провокаторы и доносчики; на стороне критика власти: революционеры, бунтари, лица с девиантным поведением, «диссиденты». Каждая из сторон (на самом деле это не просто «стороны», как это было бы при существовании симметрии, а классы, верхи и низы, Господин и Раб, господствующий и угнетаемый; эта асимметрия при вынесении моральных оценок сыграла бы большую роль, однако речь сейчас не об этом) смотрит на своего противника сквозь очки подозрительности и недоверия. Государственные органы и представители властей выслеживают в среде своих подданных подрывные, оппозиционные, не поддающиеся контролю силы, опасаясь возможности возникновения «заговора», выражающего стремление к изменению и преобразованию. Силы, противодействующие власти, со своей стороны, тщательно регистрируют проявления имморализма господствующей власти, акты ее произвола, нарушения законов, случаи коррупции и проявления вырождения. Элемент враждебности, который неизбежно (но в каждом отдельном случае более или менее явно) присущ всякой власти и оппозиции, во времена открытого воинственно-полемического конфликта может возбудить взаимную страсть к изучению противной стороны; обеими сторонами, пусть даже и асимметрично, движет специфическая воля к знанию, стремящаяся разоблачить политического противника и выставить его во всей наготе.

Известно, что при Людовике XIV в Версале существовала сложная сеть дворцового шпионажа, что шпионы докладывали ему о каждом подозрительном шаге, о каждом тайно сказанном слове, о каждой возможной задней мысли его придворных – и совершенно отдельно доносили о поведении пэров, высших лиц королевства, то есть о потенциальных соперниках, питающих надежду прийти к власти. С тех пор власть имущие бесконечно расширили и сделали более утонченной систему надзора и слежки за другими кандидатами на правящие посты и за теми, кто уже сейчас причастен к отправлению власти. Современные общества буквально пронизаны сетью, созданной их органами самовыслеживания. Во времена Наполеона I полиция Фуше завела архивы, в которых хранились досье на всех, кто обладал политическим влиянием или мог обрести его; сеть русской тайной полиции в конце XIX века охватывала не только собственную страну, но и все те страны, в которых жили русские эмигранты. Само собой разумеющейся практикой сегодня стали проверки, которым обязательно подвергаются лица, находящиеся на общественной службе. Все аппараты власти выводят из принципа самосохранения[233] право на борьбу с подрывной деятельностью. «Безусловно, я имею в виду „внутреннюю безопасность“, защиту нашего государства от подрывной деятельности, под которой я подразумеваю происки врагов конституции»[234]. Естественно, тайный стиль этой внутриполитической слежки чреват опасностью возникновения паранойи, которая принципиально связана с нарушением взаимосвязи, предполагающей, что человек, видя