выживание становятся обычными феноменами ожесточение, раны, необходимость отказывать себе во многом и ограничивать себя. Да, там, где идет борьба, участвующий в ней и не может вести себя иначе: он неизбежно превращает себя самого, все свое существование в средство и оружие для выживания. Всегда платой за выживание оказывается сама жизнь: она везде и всюду жертвует собой, чтобы обеспечить условия для своего сохранения. Куда ни погляди, она везде уступает принуждению к труду; в обществах, разделенных на классы, она подчиняется данностям власти и эксплуатации; в милитаризованных обществах она ожесточается и черствеет, вынужденная включаться в гонку вооружений и вести войны. То, что здравый смысл называет тяготами жизни, философский анализ расшифровывает как превращение самого себя в вещь. Повинуясь принципу реальности, живое превращает внешнюю жестокость мира в собственное внутреннее ожесточение. Так оно само становится инструментом инструментов и оружием оружий.

Тот, кому посчастливилось найти в мире, который остался в целом все таким же жестоким, свою нишу, где уже можно освободиться от необходимости ожесточаться, должен с невольным содроганием смотреть из нее на миры самоовеществления и объективной жестокости. До крайней степени такая чувствительность развивается у тех, кто занимает промежуточное положение между социальными мирами различной степени жестокости и хотел бы выбраться из сильнее овеществленной и отчужденной зоны в ту, где условия менее суровые. Он неизбежно приходит в конфликт с принципом реальности, требующим от него большего самоожесточения, чем это нужно в менее суровой зоне. Ему приходится начать борьбу против тех проявлений принципа реальности, которые требуют от индивида жертв и ожесточения. Такова диалектика привилегии. Тот, кто получил привилегию и не стал циничным, вынужден желать для себя мира, в котором преимуществом освобождения от необходимости ожесточаться будет обладать максимально возможное число людей. Стронуть с места сам принцип реальности – таково глубочайшее предназначение прогрессивности. Тот, кто испытал douceur de vivre[222], становится свидетелем, способным на основании собственного опыта отрицать необходимость тягот и суровостей жизни, которые снова и снова воспроизводят ожесточенных людей. В силу этого истинного консерватора можно распознать прежде всего по тому, что он страшится освобождения людей и отношений между ними от необходимости ожесточения. Сегодняшние неоконсерваторы опасаются, что мы можем стать чересчур неустойчивыми для атомной войны. Они ищут «диалога с молодежью», подозревая ее в чрезмерной мягкотелости для завтрашних битв за распределение мест под солнцем.

Спускаясь к самым глубоким слоям принципа реальности, мы обнаруживаем принуждения к подчинению, к труду, к обмену и к гонке вооружений, которые навязывались обществам в изменяющихся исторических формах. И обмен, представляющийся буржуазному мышлению моделью свободы, глубже коренится в принуждении, чем в свободе, причем с незапамятных времен. Задолго до того, как появилась возможность обоснованно ставить вопрос о цинизме, в архаических экзогамных группах уже встречалось «употребление» способных к деторождению женщин в качестве живой «обменной валюты». Принцип эквивалентности утверждает себя в культурной истории человечества прямо-таки шокирующим нас образом: женщины как способные к деторождению средства производства обменивались, «подобно скоту», на товары и животных. Однако этот обмен далеко не в первую очередь был нацелен на приобретение стад и богатств той группой, которая использовала для обмена женщин. Более важным в функциональном отношении оставалось в большинстве случаев завязывание родственных связей между различными родами. Уже в этой первой «экономике» проявляет себя «политика» выживания и умиротворения. Превращение женщин в предмет обмена заключает в себе в зародыше политическую «экономию» – если угодно, внешнюю политику родов. Задолго до расчета каких-то ценностей и стоимостей архаические группы платили таким образом за обеспечение условий для выживания.

В макроисторической перспективе современность выделяется, помимо всего прочего, и тем, что в ней становится все более неясно, как общества могли бы осмысленней расплачиваться за выживание. Между тем «тяготы» и «суровости», которым они подвергают себя сегодня в интересах самосохранения, обладают столь роковой собственной динамикой, что ведут скорее к самоуничтожению, чем к достижению безопасности. Как, спрашивается, может происходить такое? В современном мире можно диагностировать вырождение принципа реальности. Еще не выработано никакого нового способа, каким общества могли бы при сегодняшних условиях строить осмысленную экономику выживания. Ведь ушла в прошлое не только эра обмена женщинами – приближается к своему абсолютному пределу и последовавшая за ней экономика выживания. Я называю ее экономикой милитаристской эпохи. (Это соответствует эпохе «разделенных на классы обществ» в марксистском рассмотрении истории, однако угол зрения несколько иной.) Она характеризуется тем, что в ней с помощью огромной доли прибавочной стоимости, создававшейся трудом рабов, крепостных, наемных рабочих, а также с помощью средств, собираемых в виде налогов, поддерживалось существование военно-аристократических слоев или армий, которые представляли собой, в классическом смысле этого слова, паразитические нетрудящиеся группы, но зато они видели свою задачу в том, чтобы обеспечивать безопасность жизненного пространства всего общества, к которому они принадлежали. Последние тысячелетия были тысячелетиями взаимодействия конкурирующих военных паразитизмов. В этой экономике установилась новая цена выживания: выживание всех обществ в целом оплачивалось ценой подчинения масс политическо-милитаристским структурам и ценой готовности народов видеть в отъеме прибавочной стоимости и в налоговом шантаже письмена, какими сообщает народам о своих намерениях «суровая и тяжкая действительность». Военное насилие перевело себя на язык реализма, который признает правомерность самого факта войны как «высшей непреодолимой силы». Необходимость «мысленно учитывать возможность войны» составляла в прошедшие тысячелетия твердое, ничем не смягчаемое ядро трагического позитивизма. Этому последнему еще до возникновения всякой философии было известно, что мир надо в первую очередь не интерпретировать и не изменять, а выносить как тяжкое испытание. Война – становой хребет обычного принципа реальности, его основа и опора. Со всеми своими тяжкими последствиями для формирования характера социальных институтов она представляет собой наиболее глубокое, наиболее горькое ядро опыта жизни в разделенных на классы обществах. Не способное к обороне общество в эпоху феодальных и национальных государств было обречено на гибель или подчинение. Без военной «защитной оболочки» не могла бы выжить в нашем мире ни одна из властвующих групп в истории.

Простое перекачивание прибавочных стоимостей в военно-аристократические слои («господствующие классы») – характерный признак феодальных обществ. Однако современный мир, который развился из буржуазной революции, направленной против феодализма, до сих пор нигде так и не смог решающим образом преодолеть этот процесс перекачивания. Все, чего он достиг в этом отношении, исчерпывается превращением прямого перекачивания прибавочной стоимости в косвенное. На место прямой эксплуатации народа слоем аристократии и ее солдатни пришли современные народные армии, имеющие своим ядром войска из профессиональных солдат и финансируемые из средств, поступающих в виде налогов. Но именно при этом современное государство, призванное обеспечивать военную «защитную оболочку» для общества, все