и Помпадур мог об этом подозревать? Красота этих предметов, конечно, была в глазах зрителя или, скорее, в его душе; именно сильное чувство Шардена, а также его целенаправленное видение и его бедность сделали из кладовой лирику, а из меню — эпос.

Всем известна история — или легенда? — о том, как его подтолкнули к написанию человеческих форм. Однажды он услышал, как его друг Авед отказался от заказа в четыреста ливров на написание портрета; Шарден, привыкший к небольшим гонорарам, удивился отказу; Авед ответил: «Вы думаете, портрет так же легко написать, как колбасу?» Это была жестокая насмешка, но полезная; Шарден слишком узко ограничивал свои темы и вскоре пресытил бы своих клиентов посудой и едой. Он решил писать фигуры и открыл в себе гений сочувственного изображения, которому позволил уснуть. Приняв вызов с головой, он написал портрет самого Аведа под названием Le Souffleur («Ветерок»). Он превзошел его, написав Le Château de Cartes («Карточный домик»); но и здесь превосходство было скорее в одежде, чем в лице. В картине «Ребенок в тотоне» (L'Enfant au Toton) Шарден сделал второй шаг вперед: руки немного неловкие, но лицо выражает сочувственное понимание. Это нежное сочувствие нашло свое воплощение в его изображениях девочек, как, например, в двух шедеврах из коллекции Ротшильда: девочка играет в бадминтон, другая «развлекается обедом».

В женщинах Шарден видел не те радужные приманки, которые возбуждали Буше, а женские и материнские добродетели, которые делали семью опорой и спасительницей государства. С Шарденом женщина из среднего класса вошла во французское искусство и получила по заслугам. Он знал и любил ее во всех ее услугах: приносить еду с рынка, черпать воду, чистить репу, мотать шерсть, ухаживать за больными, предостерегать школьника от прогулов или (на самой известной из картин Шардена, Le Bénédicité) задерживает трапезу, пока младшая дочь, соединив маленькие ручки, не прошепчет молитву. Он видел женщину всегда в домашнем платье, без излишеств, никогда не праздную, прислуживающую мужу или детям с рассвета и утренней молитвы до тех пор, пока все они не улягутся в постель. Через Шардена мы видим Париж более здравый, чем придворный, все еще сохраняющий старую мораль и религиозную веру, которая давала ему мистическую поддержку. Это самое здоровое искусство за всю историю искусства.

Эти картины, получившие всеобщее признание, имели очень ограниченный рынок сбыта и приносили Шардену лишь достаточное количество франков, чтобы содержать его в довольном простодушии. Он не умел торговаться с заказчиками; он отдавал свои картины почти за любую предложенную плату; и, работая медленно и кропотливо, он изнурял себя в относительной бедности, в то время как Буше — в изобилии. Когда его первая жена умерла, прожив в браке всего четыре года, он привел свои комнаты и дела в полный беспорядок. Друзья уговаривали его жениться снова, хотя бы для того, чтобы ловкая и терпеливая женская рука навела порядок в его доме. Он колебался девять лет, а затем взял в жены вдову Маргариту Пуже, в буквальном смысле брак по расчету. Она принесла ему умеренное приданое, в том числе дом, принадлежавший ей по адресу 13 Rue Princesse. Он переехал в него, и его бедность закончилась. Она была хорошей женщиной и заботливой женой. Он научился любить ее с благодарностью.

Для дальнейшего финансирования король назначил ему (1752) пенсию в пятьсот ливров, а Академия (1754) назначила его своим казначеем. Вскоре после этого она привлекла его к размещению картин, представленных в ее салонах; он был совершенно непригоден к этой работе, но его жена помогала ему. В 1756 году дружественный гравер, Шарль Николя Кошен II, убедил Мариньи предоставить Шардену комфортабельную квартиру в Лувре. Тот же Кошен, желая отвлечь Шардена от кулинарных повторений, добился для него заказа на три картины dessus-de-porte, которые должны были быть размещены «над дверью», для некоторых комнат в замке Мариньи. Шарден кропотливо работает (1765) над «Атрибутами искусств», «Атрибутами наук» и «Атрибутами музыки». Еще один заказ привел к созданию двух аналогичных табло для дворца Помпадур в Бельвю. К сожалению, пять тысяч ливров, обещанные за эти пять картин, не были выплачены до 1771 года.

Тем временем стареющий художник терял свое мастерство. В 1767 году Дидро, который в 1759 году превозносил его работы как душу «природы и истины», с грустью сказал: «Шарден — прекрасный жанровый живописец, но он проходит». Пастели Ла Тура захватывали воображение Парижа. В порыве соперничества Шарден сам взял мелок и бумагу и поразил Ла Тура, создав два своих пастельных портрета, которые являются одними из самых впечатляющих и законченных работ в Лувре. На одном из них он изображен в старинном кафтане с двойным узлом на голове, очки венчают кончик носа, кашне тепло намотано на шею; на другом — то же одеяние, то же лицо, полное удивления и характера, плюс козырек, чтобы затмить больные глаза. Еще более примечательным был пастельный портрет, который он сделал для своей второй жены, которой сейчас шестьдесят восемь лет, — милое и доброе лицо, нарисованное с мастерством и любовью. Именно эту картину мы бы выбрали в качестве шеф-повара Шардена.

Это было триумфальное завершение уникальной и почетной жизни. Не стоит представлять Шардена человеком, не подверженным человеческим недостаткам; действительно, и он, уязвленный крапивой жизни и зависти, мог реагировать на них с трогательной холодностью и колючими речами. Но когда он умер (1779), ни одна душа в завистливом, клеветническом мире парижского искусства и остроумия не смогла найти ни одного враждебного слова в его адрес. Даже этот разлагающийся режим, казалось, осознал, что Шарден с техникой, которую никто не превзошел в его время, показал Францию, которая была настоящей и все еще здоровой Францией, тот скрытый мир простого труда и семейной верности, который переживет — и позволит Франции пережить — столетие хаоса и революции. Он был, по словам Дидро, «величайшим фокусником, который у нас был».

4. Ла Тур: 1704–88

Сегодня ветры вкуса отдают пальму первенства во французской живописи XVIII века не Буше, не Шардену, а Морису Квентину де Ла Туру. Как «персонаж» он наиболее интересен из всех троих, поскольку с напускной беспечностью смешивал свои пороки и добродетели, загонял весь трусливый мир в угол и, подобно Диогену, велел королю убраться с дороги. Он был отъявленным скупцом, наглым, дерзким, высокомерным; злейшим врагом и неисчислимым другом, тщеславным,