С 26 октября по 1 ноября – 880 тонн.

С 1 ноября по 13 ноября – 735 тонн.

С 13 ноября по 20 ноября – 622 тонны.

С 20 ноября по 25 декабря – 510 тонн.

Эти нормы обрекли на смерть тысячи людей, по некоторым подсчетам – половину жителей Ленинграда. Жданов знал об этом, Павлов тоже. Но у них не было выбора.

Жданов вызвал секретарей комсомольских организаций. На этих молодых людей падет главный удар, ляжет бремя спасения города в условиях надвигающейся трагедии.

«Заводы начинают закрываться, – сказал Жданов. – Нет ни электричества, ни воды, ни продовольствия. После падения Тихвина мы во втором, более узком кольце окружения. Задача задач – организация жизни рабочих: вдохновить, вселить мужество, стойкость, несмотря на все трудности. Вот ваша задача».

13 ноября состав хлеба опять изменился, начиная с этого дня хлеб содержал 25 % «пригодной в пищу» целлюлозы. 300 человек мобилизовали для сбора «съедобной» сосновой и еловой коры. Каждому району города приказано было заготавливать 2–2,5 тонны «съедобных» опилок в день.

В людей вселился ужас. Вера Инбер шла с мужем по площади Льва Толстого. Уже было два воздушных налета, теперь немцы обстреливали район из орудий. Вечер, скользкие тротуары. И внезапно в темноте возле булочной дрожащий голос: «Голубчики… родные… помогите».

Старуха. Упала в темноте. Она совершенно одна. Над головой гудят самолеты, бьют орудия. Подняли ее на ноги, торопливо пошли дальше. И опять старуха: «Родные… Я карточки хлебные потеряла! Помогите же. Я без вас не найду».

К собственному ужасу, Вера Инбер услыхала свои слова: «Мы не можем, ищите сами…»

Но муж ее молча пошарил по ледяной земле, нашел старухе ее карточки, потом они быстро ушли по Петропавловской улице, и Вера Инбер понять не могла, что на нее нашло.

Потерять продовольственную карточку означало верную смерть. У подруги Лукницкого имелась племянница, которая пошла со своей матерью в магазин и там кто-то вырвал у обеих из рук их карточки. До конца месяца они остались без всякой еды, подруга Лукницкого отдала им свою карточку, а сама пыталась прожить на водянистом супе, который получала в столовой своей больницы. Когда он высказал ей упрек, она сердито ответила: «Одно дело, когда голодает взрослый, и совсем другое, когда ребенок».

В коммунальной квартире Евгении Васютиной все время плакала маленькая дочка ее приятельницы Зины. Ребенок голодал. На рынке можно было за 100 г сахара достать фунт хлопкового масла, пол-литра водки или жестяную печку за килограмм хлеба. Редко теперь встречались кошки, а также вороны и ласточки. 26 ноября Елена Скрябина узнала, что в городе ежедневно умирает 3000 человек. И в этот день совершенно неожиданно появился у ее двери незнакомый красноармеец и вручил банку с кислой капустой. Будто манна небесная!

А температура снижалась, 11 ноября – до минус 15 градусов,

14-го – до минус 20. Лукницкий уверен был, что холод погубит немцев, но не понимал, что сначала он, видимо, убьет голодающий Ленинград.

«За все время блокады ноябрь внушал наибольшую тревогу, – пришли к выводу авторы официальной истории Ленинграда, – дело не только в трудностях, дело в неопределенности. Война есть война, трудно было заранее предсказать, как будут развиваться события в связи с Ленинградом. Фашистское командование могло предпринять новое наступление в направлении Свирьстроя или Вологды. Такую возможность нельзя было исключить».

Вера Инбер записала в дневнике 28 ноября:

«Тревожит будущее Ленинграда. Недавно профессор З. сказал: «Моя дочь весь вечер провела в подвале, искала кошку». Я готова была поздравить его дочь с ее любовью к животным, но З. вдруг сообщил: «Мы их едим». А в другой раз тот же З., страстный охотник, заявил: «Моя жизнь будет кончена, когда я убью свою последнюю куропатку. И мне кажется, я ее уже убил».

По мере того как положение Ленинграда ухудшалось, повсюду распространялись слухи. В конце ноября, например, все откуда-то слышали, что с 1 декабря хлеб выдавать больше не будут, что с этого числа взрослые станут получать хлопковый жмых, а дети – галеты. Надорванные нервы были не в силах это выдержать, в немногие продовольственные магазины ринулись сотни людей. 25 ноября свыше 2000 человек ворвались в универмаг на Васильевском острове.

Громадная очередь выстроилась у молочного магазина № 2 Смольнинского района, где давали соевое молоко. Прозвучали сирены воздушной тревоги, но очередь не исчезла, и люди терпеливо ждали. Что ни дадут, все будет лучше, чем то, что дадут после 1 декабря.

«Я прождала с 4 часов ночи, – сказала одна женщина, – не ела весь день». «Я не могу идти домой, – сказала другая. – Мои дети умирают с голоду»

Снаряды попали в середину очереди, свалились на землю убитые и раненые, другие в ужасе разбежались. Но через полчаса уцелевшие опять стояли в очереди в ожидании, пока укутанные продавщицы, как сказочные снегурочки, дрожащими от слабости и холода пальцами оторвут талон и выдадут кусочек хлеба из шелухи.

1 декабря, идя по улице Вольфа, Вера Инбер увидела нечто такое, чего в жизни своей не видала, – детский труп на салазках. Вместо того чтобы положить в гроб, труп ребенка туго завернули в белую пеленку, сквозь нее проступали отчетливо очертания ножек, грудки. Странное зрелище, напоминает что-то из Библии или Древнего Египта. Она не знала, что скоро это станет зрелищем столь обычным, что внимания прохожих больше не будет привлекать.

1 декабря наступил 92-й день блокады. 91-й день прошел после падения Мги. Об ожидавшей Ленинград участи знали только семь человек. Участи страшной, им самим не верилось в то, что предвещали зловещие цифры.

Глава IV

Самая долгая зима

Я к ним подойду. Одеялом укрою,

О чем-то скажу, но они не услышат.

Спрошу – не ответят…

А в комнате трое, но двое не дышат.

Я знаю: не встанут.

Я все понимаю…

Зачем же я хлеб на три части ломаю?

«Когда будет снята блокада?»

Адмирала Пантелеева чрезвычайно удивляло, что в течение всего октября и в ноябре ленинградцы полагали, что блокада вот-вот кончится. Даже в то время, когда сократили нормы и когда их потом сократили еще и еще раз, друзья говорили Пантелееву: «Скажите, пожалуйста, Юрий Александрович, когда планируют снять блокаду?» Сомнений в том, что блокаду можно снять, у них не было, для них это был вопрос времени; словно они выясняют, думал Пантелеев, когда