Шрифт:
Закладка:
Голод многое изменил в людях, в их физиологии, в проявлениях пола. Исчезли жизненно важные функции – у женщин прекратились менструации, грудь высохла, на лицах отвисла кожа. Стремления, продиктованные полом, словно улетучились, женщины больше не старались прихорашиваться, помаду съели в декабре и январе, кремы использовали, чтобы поджаривать эрзац-хлеб, пудру смешивали с эрзац-мукой. Катастрофически упала рождаемость, в 1942 году она составила лишь треть рождаемости 1941 года, в 1943-м снизилась еще на 25 %. В среднем рождаемость в 1940 году составила 25,1 на 1000 человек, в 1941-м – 18,3, в 1942-м – только 6,2[163].
Э. Орлова, жена друга Павла Лукницкого, родила ребенка 12 февраля в роддоме на Васильевском острове. Из дома № 9 на канале Грибоедова ее везли на салазках, рожала она в темноте, освещаемой лишь мерцающим пламенем жестяной печки, и, несмотря на все усилия, ребенок на одиннадцатый день умер.
По мнению Николая Чуковского, организм, истощенный голодом, экономил силы и все связанные с полом стремления уничтожал. Среди умирающих от голода людей трудно было отличить мужчин от женщин. Они вместе спали, чтобы стало теплей, но сексуальных стремлений не возникало.
В конце зимы он отправился в баню с несколькими сотрудниками флотской газеты, радость редкая: в декабре ленинградские бани закрылись и уже 2–3 месяца не работали. Неделями сотрудники вообще не раздевались, так как жили и работали в зданиях, где температура была около нуля. Когда они, взяв чистое белье, готовились идти в баню, возник вдруг вопрос относительно одной из наборщиц типографии, Зои. Она пришла, чтобы пойти со всеми в баню. Чуковского это смутило. Конечно, Зоя тоже имеет право вымыться, но как с ней быть, если вокруг мужчины? Тем не менее отправились все вместе. В бане их ожидал сюрприз: оказалось, там женский день и войти туда может только Зоя, преимущество теперь было на ее стороне. В конце концов Чуковский обратился к директору, и морякам разрешили помыться. Раздевшись, они отправились мыться среди множества женщин. Ни малейшего смущения при этом не наблюдалось. Чуковский невольно подумал о том, как реагировали бы его моряки несколько месяцев назад, если бы оказались в окружении голых женщин. И вот, пожалуйста, все они – кожа да кости, а женщины и того хуже. И ни те ни другие уже не обращали друг на друга никакого внимания. Зоя, вместо того чтобы уйти отдельно в уголок, мылась вместе со всеми, и это никого не удивляло. Передавали друг другу мыло, разговаривали, намыливались, радуясь воде, теплу. И ни с одной стороны не возникало никаких чувств сексуального характера.
Лишь когда стали увеличиваться продовольственные нормы и голод уменьшился, к людям стало возвращаться ощущение пола. Война породила новые отношения мужчин и женщин. В Ленинграде это называлось фронтовая любовь – любовь между мужчинами и женщинами, девушками и юношами, которые вместе воевали на позициях, служили в командах ПВО, любовь между медсестрами и ранеными, которых они спасали. У многих были жены и мужья, с которыми война их разлучила, но они не знали, доживут ли до конца войны или хотя бы до следующей недели. Чуковский верил: «фронтовая любовь» заслуживает уважения, это теплое, человеческое отношение, такое необходимое на войне, единственно нормальное в ненормальных условиях войны и блокады.
Не у всех выдерживали нервы. Однажды вечером Лукницкий сидел в Доме писателей за одним столом с Эрнстом Голлербахом; тот начал объяснять, что Гитлер специально бомбит Ленинград, чтобы его, Голлербаха, убить, и просил у друзей прощения за эти бомбежки. «Я бы покончил самоубийством, чтобы прекратить налеты, – сказал он, – но я христианин, и это невозможно». Все тут же поняли, что он сошел с ума. Что же делать с беднягой? Сможет жена за ним ухаживать? Поместить в психиатрическую больницу – это для него смертный приговор.
К этому времени в ресторане Союза писателей поесть можно было только по талонам. У писателей, которые там ели, забирали половину пайка. И когда после скудной этой еды Лукницкий вернулся домой, он выпил один или два стакана эрзац-кофе без сахара и хлеба, чтобы заглушить голод.
Капитан И.В. Травкин был командиром подводной лодки, расположенной на Неве. Он взял отпуск, чтобы навестить семью, которая находилась в Ленинграде, и увидел, что жена страшно опухла, глаза глубоко запали, она едва двигалась. У дочери опухшие глаза – первый признак дистрофии. Дочь сидела на кровати, закутавшись в одеяло, и ела суп, сваренный из конторского клея. Теща бродила по темной комнате, что-то бормотала, смеялась и плакала – сошла с ума. Стекла выбиты взрывной волной, окна забиты фанерой. Стены черные от дыма железной печурки. Мигала керосиновая лампа. А снаружи слышны были взрывы снарядов. Типичная для того времени ленинградская семья, обыкновенный день.
На черном рынке неуклонно росли цены. В начале ноября небольшая буханка черного хлеба (ее еще надо было поискать) стоила 60 рублей (это 10 долларов), мешок картошки – 300 рублей, килограмм мяса – 1200 рублей.
Никто лучше Павлова не знал ту простую истину, что срок Ленинграда кончается. Снабжение через Ладогу отнюдь не блестящее достижение. Мелкие перегруженные суденышки обычно отправлялись ночью на Осиновец, переправа длилась 16 часов, немецкие бомбардировщики следили за ней, как ястребы. Суда тонули часто вместе с грузом продовольствия, которое везли в Ленинград, или с беженцами, которых оттуда вывозили.
Почти с самого начала было ясно, что путь через Ладогу малоэффективен. Руководил перевозками командир сухопутных войск генерал-майор Афанасий Шилов. Вопреки совету моряков он в сильный шторм распорядился отправить тяжело нагруженные зерном и продовольствием баржи. Потери были ужасные. Вызвав Шилова, Жданов предупредил, что его будет судить военный трибунал (а затем расстреляют), если он еще раз пошлет на озеро суда, пренебрегая мнением шкиперов.
Адмиралу А.Т. Караваеву, который был на этом бурном заседании, показалось, что Жданов серьезно болен, он был бледным, усталым, тяжело дышал, кашлял и не переставая курил.
Проблема продовольствия буквально подавляла. Через 2–3 дня Жданов послал телеграмму на Ладогу, в которой сообщалось: «Хлеб в Ленинграде кончается. Если продовольствие не поступает одни сутки, это обрекает на смерть тысячи ленинградцев».
Ленинград потреблял в октябре около 1100 тонн муки в день. Но за первые 30 дней через
