Голод… холод… пули… бомбы… Союзники немцев изо всех сил трудились.

Господи, спаси…

Только семь человек знали

Тяжелее всего было в первый день, или в первые два-три, – так считал Николай Чуковский. Если у человека нет никакой еды, кроме кусочка хлеба, он в первый день испытывает страшные муки голода. На второй день тоже. Но постепенно боль исчезает, переходит в унылую подавленность, в беспросветный мрак; с устрашающей быстротой развивается слабость. Что мог сделать вчера, сегодня уже не в силах. И оказываешься в окружении препятствий, которые не можешь преодолеть. Слишком крутые лестницы – невозможно подняться. Слишком твердые дрова – невозможно рубить. Полка слишком высоко, невозможно дотянуться. Туалет вымыть – нет сил. С каждым днем становишься все слабее. Но сознание не слабеет. Видишь себя как бы издали, знаешь, что происходит, но ничего сделать не можешь. Видишь, как меняется твой физический облик – ноги как тонкие палочки, тают руки, вместо груди – пустые мешочки, юбки спадают, брюки не держатся. Уже нельзя носить туфли.

Соседи должны тебе помочь встать. Щеки, кажется, вот-вот лопнут, раздутая шея не влезает в воротничок, но все это лишь воздух и вода, в тебе нет силы. По мнению некоторых, люди опухали из-за того, что пили много воды. Половина Ленинграда таяла, другая половина опухала от воды, которую пили, чтобы наполнить пустой желудок.

Это неправда, говорил Чуковский, что больше всего боишься собственной смерти. Ужасней всего видеть, как вокруг умирают люди. Страшен этот неизбежный процесс умирания, эта охватившая тебя слабость. Жутко умирать в одиночестве, постепенно, во тьме, в холоде и голоде.

Как писала Мария Разина, партийный работник, «ленинградцы живут так плохо, что хуже невозможно себе представить – голод, холод и во всех домах с наступлением вечера – тьма».

В октябре начался голод, с 14-го стало холодно, выпал снег. Люди гибли от бомб и снарядов. А в ноябре стали сами умирать – и не только от голода. От множества болезней тихо угасали старики, молодые умирали от скоротечной чахотки и от гриппа. Любая болезнь теперь вела к гибели. Смертельной стала язва, ведь половина пищи была несъедобной, люди заполняли желудок суррогатами. Отдирали от стен обои, соскабливали клейстер; предполагалось, что он из картофельной муки. Некоторые съедали бумагу, думая, что и это, может быть, какое-то питание, ведь она из дерева. Потом стали жевать штукатурку – лишь бы наполнить желудок.

В больнице Эрисмана, где работал ее муж, Вера Инбер навестила приятельницу Мариэтту, фармаколога. В клетках, стоявших вдоль коридора, держали прежде морских свинок и кроликов, теперь клетки были пусты. Сохранился лишь запах. Возле бомбоубежища она увидела сторожевую собаку Динку, которая, как большинство ленинградских собак, научилась уходить в убежище по сигналу воздушной тревоги. В осажденном городе собаки уже стали редкостью, те, что остались, привлекали внимание горожан.

Появились дистрофия и понос – к этому привели несъедобные добавления к пище, отходы в хлебе, мусор, штукатурка, клейстер и прочее, чего желудок не мог переварить. Силы уходили, буквально вытекали из человека, он умирал через несколько часов. Выявилось, что смерть от голода происходит в определенной последовательности. Первыми умирали не старые, а молодые, особенно с 14 до 18 лет, получавшее минимальную норму продовольствия. Мужчины умирали раньше женщин, люди здоровые, крепкие – раньше хронически больных. Это прямой результат неправильного распределения продуктов. Ребята 12–14 лет получали иждивенческую карточку, норма такая же, как у детей до 12 лет. На 1 октября она составляла лишь 200 г, около трети буханки в день – ровно половина нормы рабочего. Но подвижным, растущим подросткам еды требуется столько же, сколько взрослым, вот почему они так быстро умирали. Норма для мужчин и женщин одинаковая – 400 г хлеба для рабочих, 200 г для остальных категорий. Но мужчины расходовали больше энергии, им больше требовалось еды, без этого они умирали быстрее женщин. Мяса давали на детей и подростков 400 г, почти треть нормы рабочих (1,5 килограмма). Молодежь получала половину жиров, меньше половины крупы, три четверти конфет. Бойцы на фронте получали двойную норму рабочего – 800 г хлеба начиная с 1 октября, 150 г мяса в день, 80 г рыбы, 140 г крупы, 500 г картофеля и овощей, 50 г жиров и 35 г сахара.

«Теперь так легко умереть, – писала в дневнике Елена Скрябина. – Просто теряешь ко всему интерес, ложишься на кровать и никогда больше не встаешь».

Она тревожилась о 16-летнем сыне Диме. В августе и сентябре он носился из одного конца города в другой в поисках продуктов, следил за военными сводками, играл с друзьями. Теперь, как старик, весь день сидел в тапочках у печки, под глазами бледно-голубые круги. Он умрет, если не вывести его из этого состояния безразличия. У Елены Скрябиной было так мало возможностей накормить его. Сын получал детскую карточку, 200 г в день – это пара кусочков хлеба. Для растущего мальчишки – все равно что ничего. Она пыталась прельстить его теми деликатесами, какие ухитрялась изготовить, – заливной паштет из вареной старой кожи, суп из целлюлозы.

Вид человека, упавшего на улице от голода, теперь не был чем-то необычным. Елена Скрябина заметила на улице человека, медленно идущего впереди нее. Обогнав его, она взглянула на его лицо, покрытое страшной синевой. Смерть нависла над ним, это чувствовалось. Пройдя несколько шагов, она оглянулась. Человек зашатался и медленно опустился на тротуар. И когда она подошла, незнакомый человек был мертв.

Распространились ужасные слухи о том, что в городе чума и холера, – к счастью, они не подтвердились. Но крысы обнаглели, они тоже были голодными. Один моряк рассказывал, как однажды проснулся, ощущая на себе чей-то взгляд. Оказалось, что на кровати в ногах у него сидит огромная крыса с желтыми глазами. Врачей поражал рост дистрофии и цинги, к концу ноября 18 % пациентов в больницах страдали заболеваниями на почве голода. 20 ноября в поликлинике Кировского завода было зарегистрировано 28 случаев дистрофии. На следующий день – 50. Выборгский районный ЗАГС не успевал выдавать свидетельства о смерти. И к концу ноября по меньшей мере 11 085 ленинградцев умерли от голода[162].

Люди уже шептались о том, что иногда на рынке продают колбасу, изготовленную не из свинины, а из человеческого мяса. Говорили, что милиция располагает подтверждениями. Кто знает, правда это или нет? Лучше не пробовать. Муж предупредил Елену Скрябину, чтобы она не пускала 5-летнего Юру играть далеко от дома, даже если он с няней. Говорили, что дети исчезают…

Возникали совершенно новые цены.