Шрифт:
Закладка:
Но жизнь продолжалась. Прошла семнадцатая неделя войны, и 19 сентября по Ленинградскому радио выступила Вера Кетлинская:
«Я учила маленького сыночка делать первые нетвердые шаги, когда радио внесло в нашу жизнь новое, всепоглотившее слово – война. Прошло 17 недель. Война изменила жизнь каждого из нас – и в главном, и в мелочах. Я отложила книгу о счастье, которую писала, чтобы написать о борьбе, мужестве, о непреклонном, упорном сопротивлении. Мой сын спит в бомбоубежище, сигнал воздушной тревоги знаком ему так же, как слова «гулять», «кушать». Хороших новостей нет. Пока еще нет. Но мы будем ждать. Мы будем бороться…»
А 25 октября в Большом зале филармонии состоялся концерт.
Александр Каменский играл Чайковского, на бис исполнял вальс. Концерт проходил днем, безмолвные тени заполняли нетопленый зал. Зрители сидели в зимних пальто, было много военных.
Были открыты почти все букинистические магазины. Илья Глазунов[161] и его отец время от времени наведывались в один из них на углу Большой Садовой и улицы Введенского. Этот магазин им нравился больше других, в нем мало что изменилось с начала войны. Старички, в старых пальто, в очках с золотой оправой, толпились там, разглядывая тома в переплете из телячьей кожи. На стеллажах стояло новое издание книги Диккенса «Большие ожидания», она вышла перед самой блокадой. На обложке был нарисован маленький мальчик, средних лет человек держал его за руку. Этот мальчик глядел на исчезающий вдали корабль, уходящий далеко-далеко, и мечтал.
Астроном А.Н. Дейч взялся за спасение оставшихся в Пулковской обсерватории линз для телескопов, научного оборудования, ценных карт звездного неба, астрономических справочников, замечательной библиотеки, архивов. Неделями шли бои внутри обсерватории и вокруг, большой купол главного телескопа был сильно разбит, но Дейч обнаружил, что центральное хранилище, где сложено большинство материалов, еще в руках русских и, по-видимому, не повреждено. 13 октября поздно ночью он повел к обсерватории экспедицию. Немцы были на расстоянии нескольких десятков метров. Под покровом темноты наиболее ценное имущество обсерватории было вывезено, в том числе первопечатные книги. Почти полкилометра все пришлось нести на руках, поскольку грузовики не могли подняться на гору, где стояла обсерватория.
Спустя три дня профессор Н.Н. Павлов в сопровождении 5 грузовиков, опять же ночью, отправился в обсерваторию. Примерно в полутора километрах от обсерватории их заметили немцы и открыли огонь, пришлось остановиться и укрыться в траншее. Но в конце концов они все же сумели вывезти полные грузовики материалов и оборудования, попав на обратном пути опять под обстрел.
В октябрьскую ночь, во время особенно жестокой бомбардировки, Николай Тихонов, поэт, а ныне военный корреспондент, встретил в одном из коридоров Смольного своего знакомого – человека небольшого роста, без шапки, который прической напоминал короля Лира, а бородой – Иова. Это был профессор Орбели, директор Эрмитажа.
Орбели, воодушевленный, преисполненный энергии, сказал, здороваясь с Тихоновым: «Вы, конечно, не забыли про юбилей Низами?»
Низами – народный поэт Азербайджана, 19 октября – день его 800-летнего юбилея. Эрмитаж задолго до войны планировал отметить это событие. Теперь Тихонов слышал слова Орбели и одновременно грохот бомб, залпы орудий.
«Дорогой Иосиф Абрамович, – сказал Тихонов, – видите, что происходит вокруг, юбилей может оказаться не очень торжественным при таких условиях».
Но, бомбы или не бомбы, война или не война, Орбели был полон решимости организовать юбилейное заседание и убедил Тихонова выступить. Он также упросил военные власти отпустить «на один только день человек пять ведущих востоковедов, находившихся на фронте в Пулкове и Колпине, обещав, что до рассвета они вернутся в траншеи.
Точно, как было намечено, в 2 часа дня 19 октября заседание в Эрмитаже состоялось и окончилось за несколько минут до обычной дневной воздушной тревоги. Как потом выяснил Тихонов, больше нигде во всей стране эта великая годовщина тогда не отмечалась, ни в Москве, ни в Баку.
«Светлые люди» – так называл Тихонов тогдашних ленинградцев.
А для некоторых еле мерцающий свет угасал. В порту группа моряков, зарезав капитана, захватила судно и пыталась бежать в один из финских портов, но их поймали и привезли на катере обратно. Потом собрали все подразделение. Пятеро беглецов стояли в ряд, перед ними зиял открытый ров. Один, упав на колени, умолял о прощении. Но прозвучала команда, раздался залп, и все пятеро медленно повалились в ров.
Свет помутился и для другой группы моряков. Они купили самогон у крестьянина и напились, находясь на воинском посту. Их отправили в штрафной батальон, где на каждом шагу их поджидала смерть – оттуда мало кто возвращался.
Свет затуманился и для крепкой русской девушки с решительным лицом и огрубевшими руками. Она ходила в матросском бушлате и короткой юбке, называли ее в Кронштадте – эрзац-моряком. Над ней подшучивали, шутки были грубые, как водится на флоте. А она отвечала в том же духе и казалась веселой, выносливой и недалекой. Однажды она попросила ключ от помещения, где лежали винтовки, сказала, что забыла одну винтовку вычистить. Открыв замок, она вытащила винтовку, отправилась к своей койке, сняла ботинок с правой ноги, большим пальцем ноги нажала на спусковой крючок и застрелилась.
Она жить больше не могла. Для нее это была уже вторая война, первая началась в конце тридцатых, когда «черный ворон» подъехал к ювелирному магазину, где она работала. Арестовали всех сотрудников. Кажется, директор воровал, но что из этого. То, что произошло с Верой, погубило ее жизнь. Eе отправили на остров, где находилась тюрьма. Стена была в этой тюрьме; с одной стороны стены мужчины, с другой – женщины. Иногда они стену сваливали. Мужчины там были как звери, да и женщины не лучше. Все же она как-то выжила. Теперь было одно стремление – любовь, дом, дети. И она любила одного человека, но он не отвечал на ее любовь; а повсюду война, смерть, страдания. С
