на месте, о ней уже знали все ленинградцы. Лукницкий предполагал, что это лишь одна из многих бомб замедленного действия, которые сбрасывали немцы и над которыми затем в поте лица трудились команды подрывников, подвергаясь опасности. До Евгении Васютиной дошли страшные слухи о том, что бомба наполнена сахарным песком. Говорили, что из двенадцати бомб девять не взорвались, что внутри были записки: «Спасите нас, если можете». Ей казалось, что это ерунда, а поздней она узнала правду – что бомба, упавшая возле больницы Эрисмана, весила больше тонны, что на 4,5 метра она ушла в землю и сахара в ней не было.

Только 4 октября эту бомбу извлекли. Вера Инбер и ее муж отправились на нее посмотреть – чудовище, окрашенное в голубой цвет с желтыми крапинками, один конец тупой, другой – словно заостренная морда. Гигантский экспонат увезли в музей военных трофеев. Много дней Вера Инбер не могла его забыть, наконец написала о нем несколько строчек для поэмы «Пулковский меридиан».

Атмосфера в городе становилась все более мрачной. Личные телефоны отключили, работали только автоматы на улицах. Вера Инбер услышала в трубке молодой женский голос, который произнес: «До конца войны телефон отключается». Хотелось возразить, выразить протест, но ведь бесполезно. Она снова сняла трубку, мертвое молчание. «До конца войны». Кто знает, когда это будет?

Слухи… Кругом ползли слухи. Они стали возрастать, когда городские власти отключили телефоны. Говорили, что они это сделали потому, что боялись народа, или для того, чтобы не дать врагам распространять новые слухи. Другие говорили, что все домовые книги сожжены из опасения, что они попадут в руки немцев, и что милиция уничтожает документы, чтобы не пострадать из-за них, что у нее наготове в шкафах гражданская одежда, которой они воспользуются в случае бегства.

Были слухи обнадеживающие: финнов оттесняют в районе Белоострова и Сестрорецка, Мга и Пушкин снова заняты, войска на северном берегу Невы разорвали кольцо и соединились с ударной группой, пробивающейся от Волхова. Когда приятель Лукницкого, фотограф, сообщил обо всех этих новостях, Лукницкий, к сожалению, отлично знал, что все это неправда.

Он знал, что предпринимаются усилия по выходу из окружения – или будут предприниматься. Но об успехах пока не было слышно. Зато он слышал о том, что в городе шпионы, которые распространяют ложные слухи, знал, что есть жители, готовые сотрудничать с немцами, приветствуя их приход.

Например, приятель Елены Скрябиной, выражавший уверенность, что немцы прорвутся в город – если не сегодня, то уж наверняка завтра. «В любом случае, если мои надежды не исполнятся, у меня есть это», – говорил он в заключение, вытаскивая из кармана маленький револьвер. Скрябина знала, что он не единственный, кто с нетерпением ждет немцев как «спасителей».

На моральное состояние людей влияло не только то, что было связано с судьбой Ленинграда, с испытаниями, трудностями, но и сообщения с других фронтов. Страшным ударом для ленинградцев явилось падение Киева; Киев – мать русских городов, первая столица Киевской Руси.

В тот день, когда пал Киев, Вера Инбер вместе с корреспондентом Анатолием Тарасенковым находилась в бомбоубежище. Он достал из кармана письмо от жены, только что полученное из Москвы, где сообщалось, что Марина Цветаева, больная, многострадальная, эвакуированная в какой-то унылый поселок на Урале, разлученная с сыном, повесилась. Еще один поэт – жертва трагических российских событий. В письме также говорилось о смерти мужа Маргариты Алигер. А снаружи все грохотали орудия и рвались бомбы.

Напор наступления немцев на Ленинград уменьшился, и одновременно ожесточенней стали бои под Москвой. Лукницкий верил, что Москва, которая боролась изо всех сил, как и Ленинград, устоит; не зная почему, он это чувствовал. Однако из Москвы поступали страшные известия: там паника. Не такая, вероятно, дикая, как изображал Кочетов, который рассказывал, что тысячи мелких и средних бюрократов пытались убежать из столицы. Они кинулись из Москвы по шоссе в тыл, к Горькому, а охранявшие окраины рабочие батальоны их якобы перехватывали и бросали их машины в канал. «Трудно в это поверить, – осторожно добавил Кочетов, – поскольку ничего подобного в Ленинграде нет». А Вишневский слышал, что в Москве была паника среди некоторых артистов.

Сведения Лукницкого были не столь сенсационны, однако более точны. Паника была, но она была довольно быстро ликвидирована[159].

В эти дни Лукницкий видел, как люди часами стояли в очередях за 300 г хлеба – такова была норма тех, кто не работал на производстве.

Многие отправлялись в ближние пригороды в поисках картошки, капусты, свеклы, но найти удавалось мало. Стояли в очередях и во время воздушной тревоги, пока дежурные ПВО или милиция не заставляли уйти в убежище. Большинство магазинов и даже кинотеатры продолжали работать и во время воздушной тревоги, но многие учреждения закрывались, в том числе и уличные ларьки, где продавали газированную воду и фруктовые соки. Без карточек в магазинах можно было купить лишь кофе и цикорий.

Однажды Евгения Васютина пять часов простояла в очереди за двумя килограммами свекольного сахара. А Елена Скрябина благословляла судьбу, которая дала возможность приобрести в августе 20–30 фунтов кофе. Теперь это поддерживало ее семью. Однажды пришел старичок-татарин с четырьмя плитками шоколада, к счастью, он согласился взять за них деньги – еду теперь обычно продавали только за бриллианты, золото, меха или водку.

Через два дня Елена Скрябина сделала запись в дневнике. 1 октября умер муж ее старой подруги. От голода. Однажды вечером лег спать, а к утру был мертв.

Примерно через неделю Кочетов с женой Верой шел по Невскому возле редакции. Перед аптекой, между Юсуповским садом и Сенным рынком, увидели на тротуаре лежащего вниз лицом старика, шляпа свалилась, длинные спутанные волосы спадали на плечи, как парик. И когда Кочетов его перевернул, старик слабо запротестовал: «Не надо, прошу вас». Безуспешно Кочетов пытался поставить его на ноги, потом вошел в аптеку, отругал аптекаршу средних лет, ничего не сделавшую, чтобы помочь упавшему.

«А вы думаете, молодой человек, что здесь скорая помощь? – хмуро сказала та. – Голод – вещь страшная. Старик от голода упал. Я тоже могу в любой день свалиться – опухаю все больше и больше».

Лишь тут Кочетов заметил, как распухли ее ноги, в каком она плохом состоянии.

Тогда он позвал милиционера, чтобы тот помог старику.

«Это невозможно», – сказал милиционер, он был тоже худой и голодный. Кочетов пошел обратно и увидел, что помощь уже не нужна, старик умер.

Это была первая смерть от голода, свидетелем которой он стал, но не последняя.

Строгий контроль над пищевым