Шрифт:
Закладка:
Он приказал, чтобы на помощь «Марату» поспешили все санитарные машины, все, какие имелись, шлюпки, лодки, катера. Часть корпуса линкора, словно разрезанного ножом, без носовой части до самой второй башни, оставалась на плаву. Корабль опустился на дно, но три башни остались неповрежденными.
Пантелеев на катере подошел к подбитому линкору. Палуба уже была расчищена, оснастка прибрана. Лишь подойдя ко второй башне, он вдруг увидел, что стоит на краю, продолжения корабля не было. Свыше двухсот моряков, включая капитана Иванова, погибли или получили ранения. Среди погибших был Иоганн Зельцер, редактор издававшейся на «Марате» газеты, известный ленинградский писатель. Он командовал зенитной батареей на передней палубе. Несколько дней назад он писал в Ленинград жене Кларе: «Может быть, я тебя больше не увижу. Но можешь быть уверена, дешево я свою жизнь не отдам, буду бороться, пока есть сознание. Как я их ненавижу!.. Послал тебе все деньги, какие у меня были…. Тебе они нужны, чтобы растить наших детей… Крепко, крепко целую – тебя и детей…»
За считаные дни ввели в действие орудийные башни «Марата» – 2, 3 и 4-ю, – но с произведенными в Кронштадте разрушениями справиться было нелегко. Огромные воронки от снарядов изуродовали улицы. Там, где бомбы разрушили водопровод, валялись куски металла, обломки труб; тут и там фонтанами били потоки воды. Пламя, дым скрыли госпиталь и Морской завод. Бомбежка продолжалась. И работа тоже продолжалась. Всю ночь. Далеко за полночь адмирал Трибуц вызвал командование противовоздушной обороны, чтобы узнать, почему фашистские бомбардировщики появились почти сразу же после того, как была объявлена воздушная тревога. Объяснение дали простое, но трагическое: немцы вылетели с прежних советских аэродромов, находившихся неподалеку. Сначала направились к Петергофу, потом быстро изменили курс и через 1–2 минуты появились над Кронштадтом. 272 немецких самолета побывало в тот день в небе Кронштадта. Были серьезно повреждены Морской завод и госпиталь, затонул минный заградитель «Ока», а также «Грозный»; две 80-кг бомбы подбили «Киров»; «Минск» сел на мель; повреждены в сухих доках транспорт и подводная лодка.
Но морские орудия стрельбы не прекратили и продолжали вести огонь. Пантелеев ночью говорил с Греном, находившимся в Ленинграде.
«Почему опять небо горит над Ленинградом?» – спросил Пантелеев.
«Сегодняшний день был рекордный, – ответил Грен. – 11 воздушных тревог. Одна из них длилась 7 часов. Разрушен Гостиный двор. Но корабли не пострадали».
С начала войны еще не было, кажется, таких страшных воздушных налетов на Ленинград и Кронштадт.
Алексей Штейн считал этот день кульминацией немецкого штурма. Последние два дня напоминали сцены из Данте. Ему в руки попала записная книжка немецкого капрала Германа Фукса, убитого в бою под Лиговом; ее принес советский разведчик. Штейн прочитал:
«Вчера и сегодня здесь, возле Петербурга, снова ад. Вчера мы атаковали огромную укрепленную линию. Непрерывно весь день била артиллерия. Огонь был такой сильный, что звуки разрывов нельзя было различить. И сейчас опять начался ад. В порту еще есть один линкор и несколько крейсеров. Трудно описать, какие воронки образуются от их снарядов. Один разорвался в двух километрах от меня, могу сказать, что меня подбросило на два метра в воздух. Так хотелось верить – и не мог я поверить, – что жив и невредим. Я видел, что вся территория изрыта воронками, и поэтому понимал, что жив. А кругом летели куски человеческих тел – руки, ноги, головы».
Днем и вечером 23 сентября во время бесконечных налетов Вишневский заходил в столовую политуправления. Она была пуста, на столе нетронутая миска с кашей, неоткрытая бутылка. У официантки угасший взгляд, она сказала: «Не хочу умирать, хочу жить, у меня дочка дома».
Когда Вишневский лежал, пытаясь заснуть, слышно было, что бомбы еще падают и орудия бьют. Балтийский флот продолжал сражаться. Он пережил самый трудный день войны, но не погиб. Приказ Гитлера – сровнять Кронштадт с землей – не осуществился. Орудия по-прежнему вели огонь.
Перед тем как Вишневский открыл Майн Рида и снова стал читать, он записал в дневнике:
«Проявляются некоторые признаки стабилизации фронта».
Deus Conservâ t Omnia[158]
Над железными воротами Шереметевского дворца на Фонтанке, где жила Анна Ахматова, на старинном гербе начертано: «Deus Conservât Omnia». Из окна ей виден был двор, где стоял, как на часах, огромный клен, протягивая к ней свои ветви. В долгую зиму они вздрагивали тревожно и слегка шелестели в мягком свете белых ночей. Уже осыпались его багряные с золотом листья, разметавшись пастельными мазками по асфальту и постепенно превращаясь в черную массу под осенними дождями, и теперь Анне Ахматовой казалось, что голые темные ветви клена все настойчивей тянутся к ней, взывают, велят остаться – остаться в Петербурге.
Анна Ахматова. Королева русской поэзии. А может быть, и королева Ленинграда. Вряд ли в чьей-нибудь жизни этот город играл такую роль, он был у нее в крови, во всем опыте ее существования – его страхи, надежды, трагедии, весь дух его. Она родилась не в Петербурге, но еще ребенком родители привезли ее в Северную столицу, в фешенебельно изысканные сады Царского Села (город Пушкин). Первые ее воспоминания: «Сырое, зеленое великолепие парков, лужайки, куда няня водила меня гулять, ипподром, где неслись галопом пестрые лошадки, старая станция железной дороги». Там она выросла в атмосфере поэзии – Пушкина, Лермонтова, Державина, Некрасова, Шелли. Принцесса, будущая королева – не взбалмошная вовсе, не беззаботная, но такая женственная, пылкая, лиричная, в ней столько романтики, упорства, безрассудной широты – истинно русская душа.
До того как ей исполнилось пять лет, она уже говорила по-французски, училась затем в женской гимназии, изучала право, литературу, ездила в Париж, влюбилась в Модильяни (не знала, что он гений, знала только, что у него «голова Антония, благородство в сиянии глаз»). Она видела императорский балет Дягилева в Париже во время его триумфа, видела Венецию, Рим, Флоренцию. Вышла замуж за поэта, в которого была влюблена еще в школьные годы в Царском Селе. Это был смуглый брюнет
