же как революция двадцатых – в этой области – это огромный, длинный, сложный процесс, он все идет, идет, идет и никак не кончится, причем это ж разве про секс? Нет, это очень близко к диссидентскому движению, к революции, к идеологии, люди жизнь готовы отдать за право быть другими, «не такими, как вы». Им это, прежде всего, идеологически нравится. Это религия, вера опять же. Ну и в каждое время был какой-то свой контекст. При Сталине боролись за аборт. При Брежневе за развод. Да, конечно, писатель это такой пограничник, он ходит вдоль этой границы, как сержант Карацупа, с собакой, следит, чтоб не переходили, или, наоборот, сам переводит, хочет сделать границы более открытыми, раздвинуть границы, или сделать их, наоборот, закрытыми, как угодно. Но он всегда при этом деле, такая его судьба. Но это – из-за профессии. А в принципе есть несколько известных мужских типов, способов жить – женолюбы, женатики, кто женится по пять раз, кто вообще не хочет с этим связываться – в этом смысле писатели ничем от других мужчин не отличаются, в какой тип попадешь, так тому и быть, лучше не сопротивляться, наверное…

В романе «Психолог» я написал несколько рискованных страниц на эту тему. Роман вообще-то совсем не об этом. Он на самом деле о судьбе детей, попадающих в ситуацию войны полов, в ситуацию войны между родителями. На известных довольно примерах. Но самую важную для меня тему критики не заметили, а вот на эти страницы отреагировали довольно своеобразно. Оказалось, что в нашем обществе по-прежнему работают всякие интересные табу, просто люди как-то по-другому это выражают. Они ж не говорят прямо: фи, какая мерзость. Они говорят что-то другое, с высокомерной такой интонацией, с таким вот холодным прищуром, что становится сразу понятно, что ты их чем-то сильно задел. Причем что интересно, женщины, что называется, с опытом, то есть у которых есть дети, семьи, мужья, в настоящем и прошлом, они все правильно восприняли, прониклись и увлеклись. А вот свободные агенты – они восприняли это как какое-то посягательство на свое достоинство. На свою территорию. Причем романы этот класс девушек иметь хочет, случайные связи приветствуются, но вот описывать это в свободной манере, всерьез, без ужимок – увы, нельзя. Задевает это людей почему-то.

Сексуальные перверсии сами по себе никакого протеста у меня не вызывают. Любые. Смотреть на это дело в кино не очень приятно (неслучайно же порно-актеры специальным образом одеваются, двигаются, и все равно это зрелище не для слабонервных). Смотреть – нет, но я понимаю, что таки да, это крайне увлекательно все… Границы расширяются, да. Но… не для меня. Я не то чтобы классик, я все же дилетант скорее. Можно ли быть великим писателем и примерным семьянином – это как раз мой вопрос. Не знаю. Время, как говорится, покажет.

– Как там писал Пушкин – он не горевал, что ему не дали боги счастливой участи оспоривать налоги или мешать царям друг с другом воевать, и спрашивал риторически: зависеть от царя, зависеть от народа – не все ли мне равно? Должен писатель быть диссидентом? Или имеет право быть аполитичным? А может приличный автор служить режиму и его защищать, пиарить? Насколько писатели сейчас расколоты из-за политики? «Крымнаш», Украина, бей америкосов и прочее?

– Это самый болезненный сейчас вопрос, если честно. Люди, с которыми ты всю жизнь общался, дружил, вдруг становятся твоими идейными врагами. Это так глупо, что даже невозможно поверить, что наша власть умудрилась всех настолько вот стравить… Для меня то, что сейчас происходит, – трагедия, конечно. Но, как я понимаю, это очередной виток спирали, не более того. Какой-то всплеск национальной обиды на весь мир. Но он пройдет. Он всегда проходил. Другое дело, что он проходил очень страшно – через какую-то беду. Ничего с этой страшной обидой сделать нельзя – это из области комплексов, расстройств таких глобальных, это лечится только временем… Писатель, конечно же, питается страстями человеческими, и в этом смысле эпоха «крымнаш» не исключение. Другое дело, что талант всегда выводит к правильным, глубоким выводам, помимо идеологии. Идеологически Бабель был большевик, но кто еще написал про красных так правдиво и жестоко, как он, изнутри? Идеологически Достоевский был дикий ретроград, антисемит, революционеров он ненавидел, хотел насадить православие по всему миру – всё как сейчас… Но что он написал-то? Написал про Россию такие страшные вещи, что патриотом его, конечно, ну никак не назовешь.

Писатель должен быть диссидентом, но эстетическим. Он должен глубоко копать. Прокопает до земного ядра, и никто тогда его не упрекнет, что вот, мол, а взгляды-то у вас были, дорогой товарищ, какие-то не того, нерукопожатный вы товарищ. Невозможно считать Достоевского нерукопожатным, хотя он был такой «донбасснаш», переводя на современный язык, что просто держись. Но копал-то глубоко. Или деревенщики, Распутин, Белов… Ох они наследили в идеологии, адский стыд. Но если почитать их, то получается, что лучше этих почвенников никто про СССРовскую жопу и не сказал. Не Довлатов, не Войнович, не Аксёнов, а именно они. Так что на митинги протеста и марши мира я хожу как частное лицо. А как писатель… Как писатель я пытаюсь в общем строю не ходить.

– Какой будет Россия и ее литература через десять лет? Двадцать? Тридцать?

– Понятия не имею. Скорей всего, сетевой и подпольной.

– Ну и конечно, прости, но ты просто обязан рассказать нам о творческих планах.

– Я пишу роман, исторический, «Мягкая ткань». Очень скоро выйдет вторая его часть, «Сукно». Начинаю собирать материалы для второго тома (я еще не знаю, как он будет называться), во втором томе тоже будет две книги, и там речь пойдет уже о годах 40-х и 50-х, 60-х даже и далее, Даня Каневский будет жить до старости со своей Надей, в Марьиной Роще, Сталин помрет, наши полетят в космос, белые мыши сожрут черные лакированные туфли Розы, ну и так далее, и так далее. Но я очень хочу написать книгу рассказов. И детских, и взрослых. То есть не одну. Я очень соскучился по рассказам. Есть рабочее название «Девушки 80-х».

– Название для нового тома про ткани – к примеру, «Сермяга». Непременно, да, еще я тебя должен спросить: насколько тебе близко то, про что я тебя спрашивал? Или, может, ты думаешь о другом и то другое считаешь важным? Если так, то что именно?

– Некоторое время назад, когда я осознал внезапно, в какой части жизни я нахожусь, меня посетил простой вопрос: а зачем все это было? Я задавал его разным людям. Некоторые возмущались, некоторые смеялись. Мало кто понимает