Шрифт:
Закладка:
– И сделал он это тем более не вовремя, что скоро, как ты прогнозируешь, разговоры о демократии кончатся и начнется новый крестовый поход.
– Ну какая ж это демократия, когда в Америке сначала правит династия Бушей, а теперь будет династия Клинтонов? Это несерьезно… Это не кончится ничем хорошим. То, что мир ждут большие потрясения, мне понятно.
– Политкорректность закончится на наших глазах?
– Боюсь, что да… В ней была большая правда – та, что ко всем людям надо относиться как к равным. До тех пор пока это не дает обратной реакции, выверта полного…
– Ты излагаешь свои взгляды на широкую аудиторию. Очень широкую. К тому ж ты имперский человек. На выборы тебя не звали работать?
– Нет, не звали.
– Странно… Наверно, обиделись, что ты над нанотехнологиями стебался…
Борис Минаев: «Графоман – я, а Быков кокетничает»
– Скажи, пожалуйста, а зачем ты пишешь книги? Хочешь сделать этот мир лучше? Сеешь разумное-доброе-вечное? Развлекаешься? Прикалываешься? Зарабатываешь? Или это мания? Вот Дмитрий Быков открыто называет себя графоманом, редко кто отваживается на такой coming out…
– Я, конечно, графоман. Но только когда Быков это говорит, он кокетничает. У него, я уверен, ни одна строчка, страничка не пропала из написанного. Я же написал адское количество страниц неизвестно зачем. Когда-то, например в середине восьмидесятых, была у меня такая пионерская повесть (то есть про пионеров) – «Здравствуйте, мы из школы!». Она никуда не пошла, никому не понравилась, друзья мои в «Комсомолке» дружно за нее отругали. Повесть 240, что ли, страниц (причем я ее много раз переделывал и переписывал). Тем не менее я на этом не остановился и написал по ней еще и пьесу (хотя при этом пьес вообще никогда не писал и не знал, как это делается) и отнес в Министерстве культуры. Еще 150 страниц, по-моему. Итого 400. С переделками все 500. Отправил их в пустоту. Ну получил аванс. Сто пятьдесят, что ли, рублей или сто тридцать. За 500 страниц! И таких историй в моей жизни далеко не одна. За сорок лет я написал тысячи (это не преувеличение, а точный порядок цифр) бессмысленных заметок, тысячи страниц, которые мне сейчас совершенно не хотелось бы перечитывать. А те из них, которые бы я с интересом сейчас прочел, наоборот, исчезли безвозвратно, в этом бесконечном потоке. Но я должен признать, что все это я делал с удовольствием, легко. Романы, рассказы, повести, статьи, биографии, рецензии, заметки, пьесы, сценарии для агитбригады, тексты для музея, концепции журналов, подписи под фотографиями – конечно, все это я писал не из-за денег. Хотя порой уговаривал себя, что из-за денег. Нет, просто когда я пишу, жизнь становится более осмысленной. В ней появляется какой-то сюжет – вот человек не просто так живет, а все-таки что-то пишет. Я сижу пишу, и как-то быстрей кровь течет по жилам, что ли. Исчезает обычная депрессия. Появляется слабая, но все же уверенность в завтрашнем дне. Конечно да, это графомания.
Книжки как жанр появились в моей жизни не так уж давно. Мне было сорок два, когда вышла первая книжка рассказов (или роман в рассказах) «Детство Левы». Как жанр книжка мне нравится больше всего. Все другие жанры остались где-то в прошлом. Единственный минус этого дела – долго. Но быстрей не получается. Это, разумеется, мания. И безусловно, я таким образом развлекаюсь и отвлекаюсь от того, что жизнь бывает ужасно грустной. Короче, все твои ответы подходят, кроме одного: разумное, доброе, вечное – его посеять нельзя, наверное. Оно само по себе растет, без нашего участия, по воле Божьей.
– Есть ли между журналистикой и писательством пропасть? Это кошка и собака – или просто разные породы внутри одного вида, бульдог там и болонка?
– Да, есть люди, которые пишут блестящие очерки, репортажи, колонки, интервью, но собранные в книжку, эти прекрасные тексты внезапно скучнеют и теряют в весе. С другой стороны, многие великие начинали в молодости журналистами – Маркес, Хемингуэй, Шкловский, да кто только не писал для газет и журналов – Чехов, Лесков, Короленко, Белинский… Без журналов и газет вообще не было, нет и не будет никакой литературы. (Вот, кстати, скоро все бумажные газеты и журналы закроют, и мы это увидим своими глазами). Они нужны писателям – кто-то редактирует, кто-то пишет «срочно в номер», кто-то просто имеет в виду, что вот эту вещь я отдам туда-то. Журналистика кормит писателей, но сама, конечно, литературой не является. Это совершенно другой вид деятельности, хотя тоже связанный с языком, стилем, умением писать. Да, собака и кошка. Но я слишком поздно это понял.
– Если б были бабки, ты что бы делал? Так бы и писал книги?
– Думаю, да. Но вопрос чисто гипотетический.
– Почему писателей все время спрашивают про вечное, про политику, про мораль и прочее? С чего вдруг? Потому что они как бы жрецы? Или типа сильно умные? И зачем они на эти вопросы кидаются отвечать? Есть же, в конце концов, политологи, психиатры, философы и прочие.
– По-моему, ты ошибаешься. Те писатели, которых недолгое время об этом спрашивали – чуть-чуть до перестройки и во время нее, – они все умерли, и не сильно они вообще рвались давать все эти интервью, даже, скорее, наоборот. Ну там Окуджава, Астафьев, какой-нибудь Бродский. Во время перестройки действительно казалось, что вот они сейчас возьмут и все нам объяснят (а то все как-то непонятно). Наверное, дело было в том, что у каждого из них была легенда. Всех наказывали, высылали, запрещали, не печатали. Все были в силу тех же причин – и в силу таланта тоже – страшно популярны.
– Больно ли тебе оттого, что раньше писатели были верховными жрецами, а потом масть перешла к телеведущим, теперь они, балбесы, рулят?
– Не, не больно, противно. Но одно дело, когда рулит, условно, Парфенов, и совсем другое – когда Петр Толстой.
В девяностые и начале нулевых было не так противно и даже временами увлекательно.
– Каков рецепт идеальной книги? Есть он у тебя?
– Наверное, есть. Толстая книжка, и чтоб временами было очень
