и я следующую жизнь начинаю поэтом. Стихи – это такая вещь… Для человека, который много лет занимался комбинаторикой… Стихи у меня никогда не были связаны с романтическими увлечениями. Хотя нет – когда я увлекся Леной Березовской, то написал ей стих «Королева и шут», такую веселую балладу… Но все-таки тот случай со стихами для Лены был исключением. Первый хороший стих я написал на смерть моего дружка Сережи Шкаликова. Там есть две строчки, которые легко войдут в русскую поэзию:

Один метр на земле – не расстояние,

метр вниз – значит, нам уже не встретиться.

Я написал, перечитал и понял: это хорошо. И я стал по-другому на все это смотреть. Я осмелел и обнаглел, начал писать экспромты… А так как я люблю дешевую популярность, связанную с алкоголизмом, с компаниями, я стал писать активно. Песню я как-то написал, ее турфирма КМП даже выпустила на диске, «Сиднейская олимпийская»:

Над Сиднеем становится тихо,

мы просрали большую игру,

потому что наш ласковый Миша

отказался ебать кенгуру.

– А кого из поэтов ты ценишь?

– Есть хорошие стихи у Барто, у Маршака… Чуковский – это вообще панк и падонок реальный. То у него паук муху в уголок поволок, то поход зверей на Петроград, то крокодил курит трубку, то Ваня Васильчиков вспарывает животики сабелькой, – жесткий поэтик-то. У Чуковского был настоящий наркотический бред: он описал, как посадили туфельку и из нее выросло обувное дерево! Похоже, это был кокаин. Кокаина тогда матросам, чтоб не страшно было убивать людей, выдавали больше, чем они могли употребить, ну и Чуковскому перепадало. Явно из Швеции морем гнали… А вот еще:

– На прививку! Первый класс!

Вы слыхали? – Это нас!..

Скажи, что это не наркоманская песня!

Что билеты на футбол

Я охотно променял бы

На добавочный укол!..

Почему я встал у стенки?

У меня… дрожат коленки…

Ну подумаешь, укол!

Укололи… и пошел…

Там был кокаин, а тут уже похоже на морфий.

– А кто сегодня великий поэт, по твоей версии?

– Не знаю. Я вообще себя с поэтическим цехом не ассоциирую. Но могу рассказать, что мне сегодня нравится. Очень хорошие есть у Иртеньева стихи. Мои стихи могут назвать имитацией Иртеньева. Но мы идем к разным выводам в стихах. Есть занятные стихи и Саши Вулыха. (Правда, его либретто по Ильфу и Петрову плохое.) Мне нравится Сукачев как поэт. И Бонни Рейд – как певица и поэт. Группа «Ленинград» как поэзия – то есть Шнуров, без всякого сомнения. Нравится Боб Дилан. Люблю как поэта Леонарда Коэна. Dance me to the end of love, – когда я слушаю это, то плачу, у меня это связано с совершенно конкретной любовью. С девушкой, на которой я хочу жениться. Но, скорей всего, не женюсь.

– Как можно обозначить твою литературную позицию?

– Ну вот есть женские детективы: быдлятина и серость! Это принцип Лёни Голубкова: 5000 раз покажи мою задницу по ТВ, и у нее начнут брать автографы на улице. Пелевин и Акунин – это не литература, это бред, это напечатанная интернетовская графомания и вседозволенность. Но на плохое всегда есть рынок, всегда! И тут появляются эти так называемые подонки. К которым я себя уверенно причисляю. Это – попытка создания реальной литературы. Настоящей, неформальной. Это движение литературного сопротивления. Не зря они так любят не очень мной любимого Че Гевару! Тут нет политики издателя и магазина, нет беспокойства оттого, что это не понравится фирме Mercedes-Benz или Анастасии Волочковой.

– Как у тебя с жаждой славы?

– Тут есть любование своим умением формулировать, которое очень немногим свойственно… Это первое. А второе – это сверхрезкое и лозунговое выражение своих взглядов, иногда в абсурдной форме. Иногда это касается политики и политиков. Мне многие вещи активно не нравятся. И они быстрей передаются от человека к человеку если они: а) смешные и б) честные.

– Коротко выскажись на тему «Поэт и Бог».

– Я себя отношу к малопрактикующим православным. Был сильнопрактикующим – до тех пор пока в церкви, куда я ходил, из алтарников в батюшки не переквалифицировался Иван Охлобыстин… Представить даже на секунду, что я пойду исповедоваться Ване, я не могу.

– Почему?

– Потому что я знаю, какой Ваня человек… Плохой. Он хотел построить церковь для фирмы Smirnoff на спонсорские деньги и меня звал туда служить…

– А его хвалят. Тот же Владимир, епископ Ташкентский и Среднеазиатский мне говорил, что Ваня выше всяких похвал.

– Ну, они его используют. Охлобыстин, засветив лицо на ТВ, стал фигурантом информационного поля. Они используют его для привлечения молодежи для своей этой фабрики звезд.

– А ты можешь не писать?

– У меня с поэзией то же, что с сексом: нравится, но я могу жить без этого месяцами, не чувствуя ущербности.

– Как тебе кажется, что лучше для поэта: чтоб его в юности застрелили на дуэли или чтоб он ходил старенький, трясся и у него слюни капали, как у настоящего классика?

– Думаю, поэтов убивать надо, на хуй, беспощадно. Написал один хороший стих – и убить.

Женщины

– Про тебя говорят, что ты бабник. Да ты и сам себя так позиционируешь. Для поэта это как раз то что нужно?

– «Бабник» – это не совсем точно; оказалось, что я серийно моногамен. Жене я не изменял. Я ушел от нее, как только появились другие отношения. Случалось, у меня было по три женщины в сутки, но ни одной из них я не изменял: они были не параллельны, а последовательны. Но если серьезно, я очень люблю баб и этого не скрываю. Есть люди, которые все деньги воспринимают как свои – а я всех баб как своих. Искренне совершенно. Это все мое стадо. Есть женщины, которые, появившись здесь, поманят пальцем – и я уйду, забыв взять мобильник со стола.

– Вот ты рассказывал про то, как ухаживал за женой Березовского. А с какой целью? Для эпатажа, чтоб создать себе поэтическую биографию?

– Да нет, когда я с ней познакомился, я ж не знал, что она жена. Я когда вижу красивую женщину, то вообще всегда имею намерение. А у нее ж на лбу не написано, что она жена. В клубе «Маяк» мы познакомились. Да, от нее шарахались люди, которые работают в «Коммерсанте» у Березовского (на тот момент хозяина издательского дома), но они ж тоже не признаются, чего шарахаются, стыдно ж в таком