Часть вторая

Стремительный удар

Глава четвертая

1

Перед вечером хлынул грозовой ливень. С хребтов и сопок вниз ринулись потоки воды. Переполнились ручьи, взбухли болота, гневно забурлили горные речушки.

На притихшую тайгу опускалась черная встревоженная ночь. Небо раскалывали ослепительные молнии, потом наваливалась зловещая, глухая темнота; земля вздрагивала от оглушительного грохота.

Бурлов лежал на ворохе прошлогодних замшелых листьев под растянутой между деревьями плащ-палаткой. Рядом, не снимая наушников, дремал радист. Пахло дождем, прелью, грибами.

По ту сторону границы короткими очередями стрекотали пулеметы, временами вспыхивала шальная стрельба, небо прочерчивали огненные полосы разноцветных ракет.

«Бравируют, забавляются», — вяло думал Федор Ильич.

Отряд Федора Ильича вышел на исходные позиции в сумерки. Разведчики, словно бы не было поблизости ни границы, ни японцев, ни этой последней неприветливой, предвоенной ночи, укутавшись плащ-палатками, спали. Только в давно заброшенной кем-то фанзе, где разместилось головное отделение старшины Варова, слышались тихие говорки комсомольцев.

— В японском застенке мне как-то принес жандарм Сиода книжонку, — рассказывал кому-то Петр. — В ней напечатан императорский манифест об объявлении в 1904 году войны России. Мне запомнилось начало: милостью неба мы, император Японии, восседающий на престоле, занимаемом одной и той же династией с незапамятных времен, сим объявляем войну России и повелеваем вести против нее враждебные действия…

— В 1904 году они напали на Порт-Артур без объявления войны, — возразил неуверенный голос.

— Эрудит! — насмешливо послышалось в ответ. Манифест — это торжественное обращение к народу, а не нота.

— Напали они без объявления войны, — подтвердил Варов. — А народу объяснить как-то нужно? Император и объявил, что Россия захватила Маньчжурию, угрожает Корее и жизненным интересам японцев. Потом еще целая куча страхов… Так этот жандарм, который просвещал меня, говорит: Скоро опять Это будет пуф-пуф! Сахалин — нет, Сибирь — нет. Японцы — на горе Урал сиди, песню пой:

Средь снегов ночных

В сибирских пустырях-полях.

Если б умирать пришлось, потонув в снегах,

Мы б с улыбкой на устах стали б умирать.

Послышался приглушенный смех.

— Стой! Пропуск? — донесся тихий, но повелительный окрик часового.

Ответили шепотом. Осторожные шаги приближались к Бурлову.

— Здесь! — подал голос Федор Ильич и подумал: «Кто-нибудь из штаба».

Из темноты вынырнуло двое. По голосам Бурлов узнал подполковника Свирина и командира первого батальона — низкорослого плотного бурята.

— Присаживайтесь, — предложил Федор Ильич, зажигая фонарь и подвигаясь.

— Спал? — спросил Свирин.

— Нет, ночь хорошая, даже глаза ломит от темноты и тайга пошумливает, — медленно отозвался Бурлов.

— Я пойду с первым, батальоном, — пояснил Свирин. — Возможно, ему придется менять в бою задачу… Новость слышал? Японцы отвели полевые войска.

— Нам лучше, — нехотя отозвался Федор Ильич.

— Ты Центральный бастион на высоте Гарнизонной хорошо знаешь? — спросил командир полка.

— Пять спаренных тяжелых пулеметов, ниже — четыре стопятидесятипятимиллиметровых орудий, — ответил Бурлов. — На подступах надолбы, противотанковый ров, проволочное заграждение под электрическим напряжением.

— А Восточный на Верблюжьей?

— То же самое.

— Крепко нагородили, — вздохнул Свирин. — И танками, кроме железнодорожного полотна, нигде не пройдешь. Может, твои орлы снимут Центральный?

— Есть снять Центральный! Отозвался Бурлов. Достав карту, он долго что-то прикидывал по ней, потом округлил синим карандашом высоту Гарнизонную и поставил на ней крест. — Управимся как-нибудь, — заключил он.

— Я тебе отделение огнеметчиков дам. Восточный я поручил второму батальону: с фланга, к нему легче добраться, — пояснил Свирин, закуривая. — Потуши фонарь.

Сразу же навалилась сторожившая за деревьями темнота. Дождь зашумел сильнее. За высотой Офицерской, там, где японский полицейский пост, букетом вспыхнули ракеты; луч прожектора, очевидно из Мантулина лизнул небо.

Из шума ливня донесся повелительный шепот: «Приготовиться!» Близко голос Варова: «Головное отделение — ко мне!»

По легкому шороху и тихим говоркам, пробежавшим в темноте, угадывалось движение множества людей. Отыскивая на ощупь друг друга, солдаты строились в цепи. «Значит, осталось двадцать минут, — спокойно подумал Бурлов. — Как там в дивизионе?»

— Сейчас с командиром батальона проходили через огневые позиции артиллеристов, — прервал мысли Бурлова подполковник Свирин. — Жалко на людей смотреть! Четыре года сидели в окопах: мерзли, недоедали, самурайские фокусы смотрели… Зубами скрипят от обиды.

— Война впереди, — неопределенно отозвался Федор Ильич.

— Пограничную будем брать ночью! — неожиданно заключил Свирин.

Тонко пискнула радиостанция. Радист сунул Бурлову переговорную трубку.

— Двадцать восемь, — хрипловато проговорил Бурлов. — Принял! Есть!

Федор Ильич взглянул на часы. Было 0 часов 10 минут 9 августа.

— Вперед! — бросил Федор Ильич в темноту и вылез из-под палатки. И сейчас же холодная струя ливня поползла по шее за ворот гимнастерки.

— За мной! — послышалась команда Варова.

Через несколько минут Бурлов замедлил шаг и прислушался. Окутанные темнотою, безмолвно шагали густые цепи батальонов, в вязкой грязи глухо чавкали колеса орудий сопровождения. Подавленные ливнем звуки тут же умирали.

* * *

Отряд Рощина пробивался через японские укрепления на Чангулинском направлении. Майор четыре года наблюдал за ним с Чуркиной сопки и сейчас, даже в темноте, мог легко определить не только каждый дот, окоп, дорогу, но любой родник, из которого японские солдаты брали воду, все глубоководья в речушках, где денщики ловили по утрам форель для офицеров.

Рощин вел отряд быстро, не сверяясь с картой: до рассвета оставалось два часа, а впереди шесть километров укрепленной полосы. С расчетами двух пулеметных дотов, прикрывавших подступы к артиллерийскому форту Сто девятнадцать, отделения Федорчука и Селина справились быстро и бесшумно, потеряв в рукопашной схватке одного разведчика. В третьем доте двери оказались закрытыми, и пришлось уничтожить гарнизон гранатами через амбразуру.

Когда Рощин вывел отряд во фланг Пограничненского узла сопротивления, ливень окончился. На востоке, приподняв завесу тяжелых туч, уже разливалось голубое половодье рассвета. В расположении японцев все реже лопались ракеты, лениво раздавались то далекие, то близкие выстрелы.

Майор со своим отрядом поднялся на хребет Пограничный. За хребтом расстилалась широкая, залитая, водой, лощина. По ту сторону проглядывали очертания высоты Офицерской. Всмотревшись, Рощин заметил зияющие тусклым светом амбразуры артиллерийского форта Сто девятнадцать. «Щиты с амбразур сняты, — догадался майор. — Значит, приведен в боевую готовность».

Форт беспокоил Рощина. К утру нужно его вывести из строя, не дав сделать ни одного выстрела. Взорвать его тем, что имел с собою отряд, нечего было и думать. Годами создававшиеся бастионы смерти имели по два-три этажа, подступы к ним простреливались с соседних укреплений, входы закрывались массивными бронированными дверями, насчитывали семьдесят-восемьдесят человек гарнизона. Оставалось уничтожать гарнизон и выводить из строя орудия через амбразуры. Бой неизбежен.

Отправив одно отделение в обход высоты, где по его предположению должен быть вход,