его составе не оказалось представителей Академии художеств, хотя Крылов был ее почетным вольным общником[1441]. Заметим, что вся история памятника баснописцу стала возможна лишь в отсутствие Оленина, скончавшегося в апреле 1843 года. Будь он жив, рядом с ним – старейшим другом, начальником и покровителем Крылова и, что немаловажно, сановником, чей административный вес превосходил вес министра народного просвещения, – Уваров мог бы рассчитывать только на вторые роли, чего, как показано выше, он тщательно избегал.

В объявлении был провозглашен отказ от аллегоризма и антикизации, свойственных памятникам более раннего времени:

Художнику, призванному увековечить изображение его, не нужно будет идеализировать свое создание. Ему только следует быть верным истине и природе. Пусть представит он нам подлинник в живом и, так сказать, буквальном переводе. Пусть явится перед нами в строгом и верном значении слова вылитый Крылов. Тут будет и действительность, и поэзия. Тут сольются и в стройном целом обозначатся общее и высокое понятие об Искусстве и олицетворенный снимок с частного самобытного образца, в котором резко и живописно выразились черты Русской природы в проявлении ее вещественной и духовной жизни[1442].

Европейские монументы второй половины 1830‑х – начала 1840‑х годов, решенные в духе историзма, как правило, изображали писателей и художников в костюмах соответствующих эпох, вплоть до современного, как в случае с Вальтером Скоттом. На этом фоне памятники Державину и Карамзину с их классицистической условностью выглядели откровенно архаично. Непонимание и насмешки сопровождали их с момента появления[1443]. Именно поэтому Уваров так решительно оттеснил Академию художеств от разработки «программы» крыловского монумента.

Однако требование правдоподобия диктовалось не только желанием соответствовать последним художественным веяниям. В еще большей степени к этому толкала Уварова и его единомышленников сама концепция народности, в рамках которой «русскость» как специфический склад ума и характера имела и физическую проекцию, придавая своим носителям особые черты. И в тексте Вяземского Крылов предстает именно таким воплощением национальных качеств: на «открытом, широком лице» читается «русский ум с его сметливостью, наблюдательностью, простосердечным лукавством»; тучность интерпретируется как «монументальное богатырское дородство», а седины и внешняя бесстрастность – как выражение мудрости, свойственной «дедушке»[1444]. Такая концептуализация реального облика поэта и позволяла запечатлеть в его изображении ту самую «красоту народности», о которой применительно к его басням в это же время пишет И. В. Киреевский[1445].

Народность как определяющая характеристика и главная заслуга Крылова придала дополнительный смысл и тому факту, что памятник сооружался именно в столице. Чувствуя необходимость объяснить такое отступление от ранее принятой практики, комитет устами Вяземского заявлял:

Памятник Крылова воздвигнут будет в Петербурге. И где же быть ему, как не здесь? Не здесь родился поэт, но здесь родилась и созрела слава его. Он был собственностью столицы, которая делилась им с Россиею. Не был ли он и при жизни своей живым памятником Петербурга?[1446]

Самим фактом своего бытия Крылов как бы русифицировал город, с момента возникновения испытывавший дефицит национально-культурной легитимности. И это делало памятник ему символом преодоления разрыва между столицей и остальной Россией, через синтез национального и общеевропейского[1447].

7

Подписка на памятник Мольеру во Франции. – Русский modus operandi. – Вклад Военного министерства, Министерства внутренних дел, Министерства народного просвещения. – «Неучастники»: Синод, Публичная библиотека, Дирекция императорских театров. – Литераторы саботируют проект Уварова

Если образцом глорификации только что почившего великого писателя стало увековечение памяти Вальтера Скотта, то пример организации подписки на сооружение памятника дала, причем незадолго до смерти Крылова, Франция.

Ил. 76. Памятник-фонтан в честь Мольера в Париже. Гравюра Ж. Б. М. Шамуана. 1840. Фрагмент.

15 января 1844 года в Париже был торжественно открыт необычный монумент в честь Мольера в виде барочной архитектурной композиции со скульптурой драматурга и городским фонтаном. Вслед за тем появилась объемистая брошюра[1448], детально освещающая все этапы сооружения памятника. Из нее можно было узнать о создании национального комитета, в состав которого вошли именитые театральные деятели, ученые, литераторы, парламентарии и чиновники, о сборе денег и откликах прессы, о принятии специального закона о выделении государственных средств на реализацию проекта, о выборе места для монумента, о конкурсе на его художественное решение и о прочем. Этот отчет включал выдержки из документов, гравированные изображения памятника и медали в честь его сооружения, тексты речей, произнесенных на церемонии открытия. В конце был помещен список жертвователей во главе с королевской семьей, которая внесла более 2 тысяч франков. Там фигурировали ученые общества, театры, части Национальной гвардии и т. п., а главное, около полутора тысяч частных лиц от герцогов до бедняков и детей, чьи приношения составляли несколько сантимов.

Кампания по сооружению памятника Мольеру задала новейший стандарт, на который мог ориентироваться Крыловский комитет.

В идеале проект «памятник национальному русскому баснописцу» мог бы развертываться так: по инициативе министра народного просвещения объявляется общероссийский сбор средств, россияне всех сословий и возрастов массово приносят посильные «лепты», государь и императорская фамилия своими пожертвованиями присоединяются к общему движению, и все это становится наглядной иллюстрацией тезиса о единстве монархии и народа. В короткий срок собрана необходимая сумма, и в Петербурге воздвигается памятник, в художественном отношении стоящий на современном европейском уровне, но при этом являющийся воплощением «русскости»; происходит торжественное открытие – истинный праздник народности, где одну из главных ролей (или даже главную) играет сам Уваров. В честь этого выдающегося события чеканится медаль и издается, причем на нескольких языках, брошюра, описывающая проект, с текстом объявления, речами, иллюстрациями, списками жертвователей, и все это становится своего рода «памятником памятнику» (и, разумеется, вдохновителю и организатору проекта). Сооружение монумента широко освещается в русской прессе и превращается в событие европейского масштаба, иностранные журналисты пишут об этом с удивлением и восхищением – к вящей славе России и посрамлению ее врагов[1449].

По такому пути и двинулся Крыловский комитет. В канцелярии министра, которая совместно с Департаментом народного просвещения вела делопроизводство по подписке[1450], сохранились упоминания о неоднократных рассылках списков жертвователей по газетам и журналам[1451]. Тем самым Уваров стремился придать действиям комитета публичность, характерную для европейских кампаний такого рода[1452]. Заинтересованной реакции со стороны прессы, впрочем, почти не было[1453]: отчеты о ходе подписки регулярно публиковали только «Санкт-Петербургские ведомости», выходившие под эгидой Академии наук, то есть теснейшим образом связанные с самим министром[1454].

Но ярче всего различие между французской и отечественной подписками