Между тем поток общественных коммеморативных инициатив не иссякал. В 1834 году костромское дворянство выразило желание соорудить сразу два памятника – Михаилу Федоровичу, первому царю из династии Романовых, чей путь к престолу начался из Костромы, и его спасителю крестьянину Ивану Сусанину. В следующем году оба предложения будут высочайше одобрены, две подписки открыты и конкурс на оба памятника объявлен. В 1838 году последует объединение средств и проектов и утверждение эскиза. В. И. Демут-Малиновский разработал сложную символическую композицию: гранитная колонна увенчана бюстом царя, у ее основания коленопреклоненная фигура в крестьянской одежде, а на пьедестале – барельеф со сценой гибели Сусанина и надпись: «Ивану Сусанину, за Царя, спасителя Веры и Царства, живот свой положившему. Благодарное потомство»[1408]. Этот монумент будет открыт только в 1851 году – позже всех, задуманных в 1830‑е годы.

Проекты, связанные с Державиным и Карамзиным, подвигались своим чередом. Летом 1836 года Николай I утвердил места для установки обоих монументов. Но в начале 1839‑го Блудов покинул пост министра внутренних дел, в том же году скончался Гальберг, и окончательную доработку памятников взяли на себя его ученики. Бронзовые части памятника Карамзину были отлиты в 1841 году, а памятник Державину – только в 1844‑м.

До открытия дело дошло еще через несколько лет. Карамзинский монумент открыт в 1845 году, а державинский в 1847‑м, причем в обоих случаях можно было наблюдать уже сложившийся церемониал подобного праздника.

Открытие памятника Карамзину, запланированное на 22 августа – день коронации Николая I, буквально накануне перенесли на следующий день, по-видимому, вспомнив неприятную историю в Архангельске. Это учли и организаторы открытия памятника Державину, сразу назначив свою церемонию на 23 августа. Оба праздника состояли из двух частей. Первая, самая красочная и многолюдная, доступная всем желающим, носила религиозный характер. Как в Симбирске, так и в Казани высшие лица города и губернии, чиновники и учащиеся присутствовали на литургии и панихиде, которые служил местный архиерей; за этим следовали шествие к памятнику и церемония его освящения, после чего какое-нибудь высокопоставленное духовное лицо произносило краткое похвальное слово. Продолжался праздник в более узком кругу чиновной и ученой элиты в зале гимназии или университета, где звучали светские речи. Затем следовал обед[1409].

Примечательно, что эти торжества, которые в 1840‑х годах уже подробно освещались в газетах и журналах, в академическом сообществе интереса практически не вызывали. Так, в интенсивной и доверительной переписке Плетнева и Грота открытия памятников Карамзину и Державину не упоминаются, хотя Грот на тот момент был крупнейшим специалистом по творчеству последнего, а Плетнев – самым авторитетным историком русской литературы.

Формальный характер подобных церемоний не удовлетворял и историка М. П. Погодина. Он, со своей стороны, попытался внести в симбирское празднование более живую и содержательную ноту, отправившись туда со специально написанным «Историческим похвальным словом Карамзину». Его чтение стало центральным событием светской части торжества, однако Погодин был не совсем доволен. Н. П. Барсуков приводит любопытные выдержки из его дневника:

Кажется, это было первое торжество в таком роде. Первые опыты не могут быть полны. Державин в Казани может быть открыт теперь, разумеется, с еще большим блеском. Всего нужнее гласность, которая у нас вообще находится в самом несчастном положении. Надобно по всей России заранее распространить известие о дне открытия; надобно, чтоб все университеты и академии могли прислать своих представителей, чтоб произнесено было несколько торжественных речей, чтоб заранее напечатана была книга хоть в роде альманаха в честь Державину с его биографией, письмами, известиями, разбором его сочинений, описанием его памятника, портретами, снимками – в молодости, в старости, с его руки и тому под. – Все это будет, когда мы сделаемся опытнее, своенароднее на деле, а не на словах только[1410].

3

Уваров и монументальная коммеморация. – Почему Петербург? – Конструирование «высочайшей инициативы». – Крыловский комитет

Практики, наработанные в предшествующие десятилетия, в случае с памятником Крылову были задействованы лишь отчасти. Первую скрипку играл Уваров, который смог придать делу небывалый размах.

Интерес к монументальной коммеморации будущий министр проявлял еще в далеком 1812 году. Когда перелом в ходе войны стал очевиден, он печатно выступил с идеей воздвигнуть на Дворцовой площади памятник Александру I с красноречивой надписью: «Alexandro primo quod Mosqua capta, de imperio non desperavit Russia pia. Т. е. Александру Первому, по взятии Москвы не отчаявшемуся, благодарная Россия»[1411].

В 1825 году Уваров как частное лицо пожертвовал 100 рублей на памятник Ломоносову[1412]; в 1833‑м, уже занимая должность управляющего министерством народного просвещения, заставил, как говорилось выше, Российскую академию сделать значительные взносы на сооружение монументов Державину и Карамзину. Однако до тех пор, пока процесс монументальной коммеморации в России находился в руках Министерства внутренних дел, ведомство Уварова смотрело на «чужие» проекты довольно равнодушно. Неслучайно летом 1845 года, перед открытием памятника Карамзину, Погодин будет сетовать на отказ официально командировать его в Симбирск:

Министр народного просвещения нашел невозможным, не понимаю, по какой причине. Удивительное дело. Ни одно из высших ученых учреждений не думало принять участие. Правительство как будто бы хотело открыть памятник молча[1413].

Но смерть Крылова предоставила Уварову уникальную возможность сформировать собственный коммеморативный проект. Стандартный порядок действий, устоявшийся к тому времени, предполагал, что с инициативой о сооружении памятника выступают земляки великого человека, а дальше, по получении высочайшего соизволения, в дело вступает сначала министерство внутренних дел, организуя подписку, а затем Академия художеств, организуя конкурс проектов. Однако в случае Крылова эта схема была неприменима. Если Ломоносов, чье происхождение из поморов давно уже стало неотъемлемой частью его мифологизированного образа[1414], Карамзин – симбирский дворянин и Державин, в стихах именовавший себя «мурзой», отчетливо ассоциировались с их родными местами, то Крылов был во всех отношениях безроден. Имений у него не было, дворянином он был всего лишь во втором поколении. Официальные биографии называли местом его рождения Москву, но в реальности с этим городом его ничто не связывало. «Знаменитый русский баснописец» как бы появился на свет прямо в Петербурге, там он почти безвыездно провел свою жизнь и вкусил невероятную славу. Творцом этой славы был, разумеется, он сам, однако именно Уваров мог с полным основанием считать своей заслугой ее идеологическую аранжировку и закрепление в составе формирующегося национального культурного канона. Все это делало Петербург эквивалентом родины баснописца, а Уварова – человеком, которому естественным образом принадлежало право выступить с инициативой увековечения его памяти.

Немаловажно было и то, что