имена Ломоносова, Державина и Карамзина, при всем к ним пиетете, не могли расцениваться как слава нынешнего царствования. Ломоносов был певцом Елизаветы, Державин – Екатерины II, а Карамзин – человеком, близким к Александру I. Крылов же, как всем было известно, находился в особой милости у императора Николая. Несмотря на то, что большинство его басен написаны в предшествующее царствование, именно при Николае он был вознагражден триумфальным празднованием юбилея, а его похороны, также по высочайшей воле, превратились во второй триумф. Крылов принадлежал николаевской эпохе как олицетворение ключевой идеологемы – народности, и памятник баснописцу должен был стать ее визуальным воплощением.

Все это дало Уварову возможность выступить с коммеморативной инициативой, не дожидаясь ее возникновения где-то на стороне, и превратить свое министерство не только в идеологический, но и в организационный центр всего процесса. Ему удалось отодвинуть на второй план и Министерство внутренних дел, и Академию художеств, сделав их всего лишь исполнителями своей воли.

Впрочем, первый приступ к столь амбициозному плану был сделан весьма тонко и аккуратно.

10 ноября 1844 года, уже на следующий день после смерти баснописца, Уваров направил Николаю I всеподданнейшую записку, основной смысл которой состоял в демонстрации активной включенности министерства и лично министра в подготовку похорон. В финал текста было вплетено предложение, на первый взгляд не выходившее за пределы обычной дружеской коммеморации:

В ночи с 8‑го на 9‑е число сего месяца скончался ординарный академик Императорской Академии наук статский советник Крылов. <…> Пред кончиною своею Крылов изъявил желание, чтобы при рассылке похоронных билетов при каждом приложен был экземпляр его Басен. <…> считаю обязанностью присовокупить, что в последствии времени я предполагаю открыть от Министерства народного просвещения подписку для приглашения желающих пожертвовать на сооружение надгробного памятника, достойного славы нашего отечественного баснописца, и всеподданнейше испрашиваю на сие предварительно высочайшего соизволения Вашего Величества[1415].

Сбор средств для сооружения надгробия выглядел идеей вполне рутинной. Но в том, что предлагал Уваров, таилось противоречие: будучи объявлена от министерства, подписка для сооружения надгробия неизбежно становилась общероссийской, что никак не соответствовало скромному масштабу задачи и наводило на мысль о памятнике гораздо более грандиозном, чем кладбищенский. Николай, которому в те дни нездоровилось, на это внимания не обратил и 11 ноября наложил на записку обычную краткую резолюцию: «Согласен».

Это позволило Уварову сделать следующий ход – придать свою инициативу гласности. 15 ноября «Санкт-Петербургские ведомости» в заключение описания похорон сообщили читателям, что «с высочайшего разрешения г. министр народного просвещения в скором времени откроет подписку на сооружение надгробного памятника И. А. Крылову»[1416]. Вскоре эту информацию перепечатали «Русский инвалид» и «Московские ведомости».

Применительно к Крылову такая общенациональная кампания должна была стать уже второй: первой была проведенная в 1838–1839 годах подписка для учреждения Крыловской стипендии. Ее инициатором выступил министр финансов Канкрин; его ведомство взяло на себя и организационные функции, но в итоге к делу все-таки был привлечен опытный в проведении подписок аппарат Министерства внутренних дел. Уваров от активного участия тогда уклонился, понимая, что стипендия все равно поступит в ведение его министерства. Теперь, осенью 1844 года, он сам пошел по пути Канкрина.

Уже спустя четыре дня после похорон баснописца Уваров занялся формированием комитета, которому предстояло стать организационным центром не только подписки, но и всего коммеморативного проекта. 17 ноября 1844 года из его канцелярии были разосланы официальные письма с приглашением принять участие в «совещаниях» о будущем сборе средств на сооружение памятника Крылову. Их получили пять человек – все высокопоставленные лица, по словам Уварова, «известные любовью к отечественной словесности и уважающие талант нашего баснописца»:

– бывший министр внутренних дел, а ныне главноуправляющий II Отделением Собственной его императорского величества канцелярии, член Государственного совета, председатель Департамента законов и статс-секретарь граф Блудов,

– член Главного правления училищ и доверенное лицо Уварова князь М. А. Дондуков-Корсаков,

– ректор Санкт-Петербургского университета Плетнев,

– вице-директор Департамента внешней торговли Министерства финансов князь Вяземский,

– душеприказчик Крылова генерал-майор, начальник Штаба военно-учебных заведений Ростовцев[1417].

Возглавить комитет, естественно, должен был сам министр. Двое из тех, кого он желал видеть своими помощниками, – Дондуков-Корсаков и Плетнев – были его подчиненными. Таким образом было закреплено преобладающее влияние Министерства народного просвещения в составе комитета. Приглашение Ростовцева стало неизбежной данью уважения покойному, поскольку во всех коммеморативных мероприятиях именно он фактически замещал семью Крылова. Блудов был приглашен к участию как человек, в свое время руководивший реализацией двух подобных проектов.

Самым неожиданным выглядит имя Вяземского: о его непростых отношениях с Крыловым Уварову было прекрасно известно. О них не преминет в самом скандальном тоне напомнить Булгарин, как только о существовании комитета будет объявлено публично. Однако министру Вяземский был нужен как самый авторитетный из литераторов старшего поколения, по его собственному позднейшему выражению, «окрестивший дедушку Крылова»[1418].

Отказа ни от кого предсказуемо не последовало. Плетнев воспринял поступившее ему приглашение в качестве начальственного распоряжения и в тот же день написал Гроту:

Уваров сегодня прислал мне официальное письмо с уведомлением, что государь разрешил поставить Крылову памятник, и поэтому у Уварова образован будет комитет для начертания правил, как собирать по всему государству подписку, и что он меня назначил членом в комитет сей[1419].

Блудов же отвечал Уварову странным, многословным письмом. Опытный государственный сановник явно сознавал необычность и смелость, если не сказать дерзость замысла, в реализацию которого его вовлекали. Словно убеждая самого себя, он твердил об «истинно народной» славе Крылова, дающей ему право на монументальную коммеморацию, и заключал: «Воздвигая памятник в честь такого писателя, мы только упреждаем суд потомства»[1420].

Комитет приступил к заседаниям 26 ноября. Вскоре Плетнев сообщил Гроту главную новость:

В первом собрании положено просить Государя о сооружении памятника не над гробом, а где-нибудь в городе, и подписку собирать повсеместно, принимая всякое даяние, чтобы детей и простых людей не лишить возможности участвовать в этом[1421].

Настал момент идти ва-банк. 1 декабря Уваров подал следующую всеподданнейшую записку, озаглавленную «О памятнике Крылову». В ней он с замечательным искусством вложил в уста императора свои собственные слова. Выходило так, будто бы идея сооружения памятника баснописцу принадлежала самому Николаю, а он, Уваров, лишь исполнял его повеление:

Вашему величеству угодно было изъявить высочайшее соизволение, чтобы памятник Крылову был достоин его славы. Крылову неоспоримо принадлежит место в ряду первоклассных наших писателей; память его достойна такой же почести, какая оказана Ломоносову, Державину и Карамзину. Нет сомнения, что приношения будут весьма значительными и доставят