К сказанному только и сводится современная проблема сокрушения и измора. Сокрушение — это метод прошлого, начала XIX века, не отвечающий современному развитию производительных сил. Все курсы стратегии имели в виду только теорию наполеоновского сокрушения и чувствительно сбивали с толку полководцев XX века. Ныне оно применимо только в тех случаях, когда обстановка аннулирует влияние возросших производительных сил, — например, при территориально ничтожных размерах воюющих государств, или при развитии сильнейшего революционного движения в тылу крупной сражающейся армии, обрывающего поток укомплектований, парализующего военную промышленность и дороги. Не совсем удачным термином измора, имевшего в XVIII веке совершенно отличную подоплеку, характеризуется современная большая война, определяемая развитием производительных сил и возросшим значением тыла, и подчеркивается противоположность ее войне наполеоновской. Старое, отжившее — и новое; лилипутское мышление — и мышление континентами; ядовитый сарказм над попыткой воскрешения наполеоновской стратегии — и прокладывание основной перспективы для современного стратегического мышления [...]

 Отношение государства к массам может вылиться в один из трех уклонов: отрицание массы как орудия военного искусства, сохранение массовой армии при недоверии к ней и, наконец, признание массы как решающего фактора войны.

Буржуазная военная мысль Запада, в эпоху обостренной классовой борьбы, не может стать на точку зрения полного признания масс, но и не становится в положение полного отрицания, разве что вынужденно, как это имеет место в Германии, располагающей, по Версальскому миру, только стотысячным рейхсвером. Организатор его, генерал Сект, является идеологом небольшой, отлично обученной профессиональной армии и утверждает, что успехи техники отодвинули на задний план не человека, а массы. В основном же, господствующая в военном искусстве Запада точка зрения стоит за сохранение массовой армии, но исполнена недоверия к ней.

Это недоверие сказывается яснее всего в отношении к средствам ближнего и дальнего боя. Человекоубийственная промышленность, организованная средствами дальнего боя, обходится, примерно, в 20 раз дороже и требует в 20 раз больше по весу огнеприпасов, чем тот же промысел, организованный средствами ближнего боя. Дешевле всего застрелить человека из револьвера с расстояния в 10 метров; это стоит только 8 копеек и требует доставки только одного патрона весом в 20 грамм. При обработке артиллерийским огнем с 4-5 км батальона, окопавшегося и замаскировавшегося на площади одного квадратного километра, приходится расходовать десяток тысяч снарядов, и издержки на каждого из 300-400 подстреленных бойцов достигнут 2-3 тысяч рублей; вес снарядов, приходящихся на одного выведенного из боя неприятеля, достигнет 300 кг., что почти поглощает грузоподъемность парной повозки.

Конечно, тактика не может обходиться ни без дорогих и громоздких методов дальнего боя, ни без дешевых, но встречающих крупные затруднения методов ближнего боя; однако упор может делаться на артиллерию в большей или меньшей степени. Если мы потребуем от артиллерии законченной на 70 процентов работы и оставим пехоте доделать только 30 процентов, то мы переходим к системе военных действий, по крайней мере, в три раза более дорогой и громоздкой, чем в том случае, когда артиллерия будет выполнять только 30 процентов работы, а остальное делать пехота. Соответственно мы будем иметь дело или с артиллерийской операцией, или с пехотной операцией. Главным родом войск будет являться или артиллерия, или пехота.

Было бы ошибочно предполагать, что мы свободны в выборе того отношения между средствами ближнего и дальнего боя, которое определит весь характер нашего военного искусства. Работать дорогими и громоздкими средствами дальнего боя можно при превосходстве тяжелой промышленности, при обширных финансовых средствах, при богатом развитии железных дорог и шоссе. Эти предпосылки существуют у капиталистических государств Запада. Работать дешевыми средствами ближнего боя можно только при большом энтузиазме масс и готовности их на самопожертвование. Так геройски защищались марокканцы против численного и технического превосходства французов. Этих предпосылок у государств Запада или нет, или они вызывают сомнения. Отсюда естественно родится предпочтение буржуазной мысли к артиллерийской операции, и оно находит свое обоснование в соответственно обработанной истории мировой войны.

 Мировая война заботливо хранит от нас свои тайны. Существующая история ее представляет, по преимуществу, историю штабов и историю артиллерийских группировок. Француз Грассе, правда, выступил как историк деталей пехотного боя, но он изучил всего два или три эпизода и при этом изгнал из своего изложения все ошибки, неустойки, грехопадения, составляющие сущность скоротечной драмы ближнего боя.

Мы знаем, что характер боевых действий в 1918 году являлся совершенно не похожим на бой 1914 года, что действия пехоты постепенно отошли на второй план по сравнению с артиллерийской подготовкой, но насколько мы имеем здесь дело с новыми успехами военного искусства и насколько — с реакцией на разложение пехоты и позиционный характер войны?

Мы читали описания сотни атак, не удавшихся вследствие недостаточной артиллерийской подготовки. Так ли это? Если вопрос только в недостатке артиллерийской подготовки, если оборонительная сила пехоты так возросла, — почему неудачи, в конечном счете, сводятся не к тому, что не удается взять неприятельский окоп, а к тому, что не удается удержаться в нем, что сдаются в плен головные части пехоты наступающего? И если сама пехота сваливает вину своей неудачи на недостаточность подготовки артиллерии, то должны ли мы верить ей на слово?

Мы знаем, что в период позиционной борьбы и французам, и англичанам, и русским, и немцам не раз удавалось преодолевать укрепленные полосы и оказываться перед незанятым окопами пространством. Смогли ли пехотные части в широкой степени использовать свое оружие и маневр в открывшейся перед ними перспективе? Нет, они оказывались неспособными двинуться с места в обстановке отсутствия огневого вала.

Нам говорят о волшебных свойствах автоматического оружия, увеличивших обороноспособность пехоты и понизивших ее наступательные возможности. Насколько тут правды и насколько лжи? Введение нарезного оружия, заряжение с казны, переход к скорострельной магазинке являлись почти таким же крупным усовершенствованием, как и введение пулеметов. И если бы война, с переходом к берданкам, затянулась на несколько лет и качество пехоты значительно ухудшилось, не слышали ли бы мы утверждения, что изобретение берданки парализует наступательные возможности пехоты? И действительно, после русских неудач под Плевной, такие голоса раздавались уже в 1877 году.

Начиная с 1915 года воюющие государства имели пехоту, способную еще “рвать” неприятельский фронт, но пехоты, умеющей сражаться при наступлении, больше не было.