тогдашнего городского старшину. Но Эжен рассказам не слишком верил. Башенка как башенка, нисколько не страшная. Крыша новая, стрелки часов блестят золотом, да и сама ратуша свежепокрашена, красуется на площади как игрушечка.

День был приёмный, к десяти часам у высоких дверей собралась толпишка просителей. Эжен вошёл вместе со всеми, и уже на широкой лестнице, покрытой красным ковром и, ради приёмного дня, чистыми рогожами, его схватили за шиворот. Схватили и без объяснения причин повлекли к выходу.

– Дело государственной важности! – заикнулся было Эжен, пытаясь вывернуться из цепкой хватки, и получил коленом под тощий зад.

– Мой отец – полковник Град!

Подзатыльник, второй пинок, и Эжен едва не поцеловался с цветной, но по зимнему времени очень грязной брусчаткой Ратушной площади.

Вот как. Даже слушать не стали. Дурачьё тупоголовое. Грязь с Болота. Ратушу охраняли простые горожане, городское ополчение, чтоб они провалились. И ведь не пропустят. Вон, стоит, гад, ухмыляется. Не, не пропустит. Конечно, на дверях имелся ящик для прошений. Красивый такой, лакированный. Можно бы письмо написать. Да только он точно знал, эти письма никто не читает.

Насупившись, Эжен подобрал шапку, нахлобучил её на самые брови и направился в сторону дворца. У ворот, конечно, охрана, но каждый липовецкий мальчишка знает, как попасть в Сады, минуя ворота. Эжен тоже знал, хотя сам никогда там не лазил, побаивался. Но теперь, стиснув зубы, вернулся на Цыплячью улицу, продрался сквозь заросли шиповника, на котором кое-где ещё уцелели алые ягоды, добрался до стены, сначала перебросил валенки, потом по выбитым кирпичам перелез сам. Теперь наверх, к дворцу. Только бы добраться, уж, конечно, не до наместника, но хоть до какого-нибудь секретаря или дворецкого, до того, кто хоть что-нибудь понимает.

В Садах было пусто, мокрый гравий на дорожках жалобно поскрипывал под ногами. Прогуливаться здесь в такую погоду мог только патруль, но от патруля Эжен удачно спрятался за живой можжевеловой изгородью. Так и крался за ней почти до самого дворца вдоль главной подъездной дороги, пока не услышал дружный стук копыт. На всякий случай забился в самую середину можжевеловых кустов, съёжился между колючими ветками, выглянул осторожно, одним глазком, из чистого любопытства.

Всадники неспешно проехали. Эжен сидел на земле, смотрел на темно-зелёную веточку со спрятанной меж иголок голубоватой ягодой и дрожал. Схвати его сейчас охрана, даже не пикнул бы.

– Я узнал его.

– Да ладно!

Арлетта пыталась отчистить грязный, в трёх местах порванный полушубок и была очень зла. Вещи надо беречь, особенно новые, а Эжен, дурак такой, не сберёг. Но сейчас Эжену было плевать и на вещи, и на Арлеттино ворчание.

– Точно тебе говорю. Это он. Командовал теми, что на нас тогда у моста напали. Его я в жизни не забуду. Успел разглядеть, прежде чем брат Серафим нас на пол толкнул. Едет весь из себя, плащ с мехом, камзол бархатный, берет с пёрышком этак на сторону. Ты понимаешь, что это значит?

– Что? Штаны снимай. Надо же так уделать. В грязи, что ли, валялся?

– При чём тут штаны? По его виду выходит, что он во дворец ехал. Значит, к наместнику вхож. Значит, либо наместник сам изменник, либо к этому типу прислушивается. Ему поверит, а мне нет.

– Почему?

– Потому что я, пёсья кровь, ребёнок. На Леле же не написано, что он принц, скажут, что мы побродяжки, сунут в камеру, а там…

– Это ты ещё одну логическую задачу решил?

– Ну да, вроде того.

– Что-то решения у тебя всё какие-то паршивые.

– А в ратушу меня не пустили даже. Слова сказать не дали. Но теперь я вижу, что хоть в этом повезло. Может, городской старшина тоже во всем этом замешан.

– Всё может быть. Тебя точно не узнали?

– Взашей вытолкали. Чего теперь делать-то?

Арлетта расправила полушубок перед камином, повернула другой стороной валенки, которые сушила, надев на колышки.

– Ничего не делать. Жить. Крыша над головой есть. Одежда на первое время есть. Еды добудем.

– Как?

– Работать пойду.

– Э-э?

– Мы шпильман, поём и пляшем, делаем разный трюк.

– Надо подождать, – мечтательно сказал Лель, возившийся за столом с альбомом и красками, – моя птица нас найдёт.

– Какая ещё птица? – испугалась Арлетта. – Опять, что ли, у тебя жар? Когда болел, всё про птицу какую-то бредил. Не то она песни поёт, не то сны навевает.

– Не обращай внимания, – утешил её Эжен, – на него иногда накатывает.

– Знаешь, – печально вздохнула канатная плясунья, – я тоже надеюсь, что меня кое-кто найдёт. У меня его вещь. Ценная. Надо вернуть. Он вроде в Липовец хотел пробираться, да и уплыть потом. Может, мне в порт прогуляться?

– Не вздумай, – ахнул Эжен, – приличные девицы туда не ходят.

– Так то приличные. А я, как это у вас говорят, скомороха.

Деньги утекали как вода. Даже на рынке всё было дорого. Оглянуться не успели, как пришлось разменять последнюю серебряную монету. Никто, конечно, их не нашёл, и стало ясно, что работать придётся. Наивный Эжен полагал, что для этого надо просто выйти на улицу, бросить на землю шапку и плясать, а денежки сами посыплются. Но Арлетта считала иначе.

– Костюмы! – строго заметила она. – Это важно. Публикум любит смотреть на яркое. – И решительно полезла на чердак. Нежные платья старшей сестрицы, совсем целые, почти неношеные, были отвергнуты. Вниз канатная плясунья притащила ещё до войны вышедшую из моды бальную робу госпожи Град. Шёлк цвета «багряная страсть» в заломах и желтоватых подтёках и остатки воздушных золотых кружев. Разложенное, платье заняло весь кухонный стол. Повздыхав, подсчитав оставшиеся медяки, Арлетта отправилась в москательную лавочку на углу Цыплячьей и Садового переулка, чтобы приобрести иголку, ножницы, спицы, катушку красных ниток и хорошего лампового масла. Зачем ей спицы, Эжен так и не понял.

Год медленно катился к солнцевороту. Темнело рано, да в чёрной кухне никогда и не бывало по-настоящему светло.

Перемыв нехитрую посуду, Арлетта вздувала лампу и садилась у очага. Шила как-то очень ловко, почти не глядя, лишь пальцы пробегали по шву, проверяя, ровно ли легли нитки. Лель у стола мучил старый альбом, пыхтя от усердия, рисовал болота с алыми кочками змеиной травы, сонную зимнюю Либаву, городские крыши, Арлетту перед огнём. Эжен сидел праздно, играл с числами, плясавшими в голове. Дом. Тесный, но тёплый. Уже третий дом, который из ничего сотворила для них канатная плясунья. Уют, собранный по кусочкам из старого хлама. Маленькое сердце, которое слабо, но упорно бьётся в огромном, как лес, тёмном городе.

Костюм получился на вкус Эжена странноватый. Ушитый до невозможности по тощей Арлеттиной фигуре бальный верх с короткой, выше колен, пышной юбочкой и широкие, вольно развивающиеся при каждом движении шаровары. К этому шёлковые туфельки на лентах, которые сестрица надевала на детский бал лет в двенадцать.

– На пару дней хватит, – заметила канатная