Шрифт:
Закладка:
Эжен сел на пол, спрятал руки подмышки, чтобы согреться. Он так хотел домой, так мечтал вернуться… Не о чем больше мечтать. И возвращаться некуда.
Взгляд зацепился за нечто яркое в щели под стенкой. Он нехотя дотянулся и вытащил пыльный, но всё ещё сияющий канареечно-жёлтым и отчаянно-красным волан. Сдул пыль с раскрашенных перьев, подкинул на руке тряпичный мячик. Волан и лопаточку для него подарили, а на улицу не выпустили. По Цыплячьей улице тогда печатали шаг войска, что-то где-то грохотало, а он баловался в детской, ловил и подбрасывал яркий пучок перьев, пока не забросил на комод, который тогда казался страшно высоким. Пыхтя, придвинул тяжёлый стул, чтобы достать новую игрушку, но не достал, свалился, набил шишку и долго рыдал, но няня всё не приходила, а потом прибежала мать, почему-то в коричневом, совсем некрасивом платье. Он пытался объяснить про игрушку, но она не стала его слушать, схватила и понесла, а волан остался. Дальше помнилось что-то совсем смутное и малопонятное. Очень много ветра и темноты, запах гари над большой водой и какой-то сердитый чужой человек, который нёс его на руках.
– Ты здесь жил? – спросила появившаяся в дверях Арлетта. Лель цеплялся за её юбку, но осматривался с большим интересом.
Эжен кивнул и быстро сунул волан за пазуху. Ещё не хватало, чтобы его с этим увидели.
– А куда всё делось? – не отставала канатная плясунья.
– Что-то в столицу забрали, что-то продали. Матушка сокрушалась, что ещё раньше, в войну много пропало. Мой отец сражался против мятежников, его убили, а нам отсюда бежать пришлось. Только я этого не помню, маленький был.
– Жалко, ничего полезного нет. Сейчас любой хлам пригодился бы.
– Хлам – это на чердаке. Пошли посмотрим.
Чердак пустого дома поражал своим изобилием. Здесь ничего не трогали, справедливо полагая, что тут нет и не может быть ничего ценного.
– Ух ты, – сказала Арлетта.
– Платья моей сестры, – Эжен провёл рукой по тонкой кисее и расшитому цветами батисту.
– А почему на чердаке? Они же почти неношеные.
– Зато из моды вышедшие, – со знанием дела разъяснил он, – немодное надеть – это ещё хуже, чем рваное. Да ты бери чего хочешь. Ей всё равно уже не надо. Смотри, Лель, лошадка.
Не продали всё-таки. Любимый конь с шёлковой гривой, с белой в золотых яблоках шкурой стоял под круглым слуховым окном, покачивался на гнутых полозьях.
Но Лель на лошадку даже не посмотрел.
– Краски!
Ну да, краски. Дорогие, в расписных фарфоровых баночках.
Пережили на чердаке и осаду, и нашествие мятежников, и прочие перипетии минувшей войны. Засохли, конечно. Одни крышки потеряны, другие так прикипели, что не отдерёшь. Тут же валялись связанные в пучок, плохо отмытые кисти.
– Это тоже моей сестры.
Девицы должны заниматься изящными искусствами. Вот сестрица и занималась. Иногда. Когда хотела. А хотела она не часто. Там ещё должен быть альбом, тоже дорогой, с настоящей бумагой, белой и приятно шероховатой. А ещё пяльцы с неоконченной вышивкой и гарусные нитки для плетения шнурков и браслетов на добрую память преданным поклонникам.
Лель вцепился в краски, стирал с них пыль рукавом, поминутно чихая и попискивая от счастья. Арлетта кончиком пальца трогала платья. И то сказать, палец-то грязный, а платья, как на подбор, светлые.
Эжен вздохнул и сел на лошадку. Качнулся туда-сюда и обнаружил, что сидеть неудобно. Ноги мешают, и раскачаться как следует не получается. Снова вздохнул. Встал. Подошёл к окну. За пёстрыми скатами крыш Цыплячьей улицы темнели голые деревья Садов, одиноким светлым пеньком торчала башня Безумной Анны. За Садами, в сером мареве новорождённой зимы дымились трубы Гнёзд и далёкого Болота, вздымались украшенные зеленоватой медной вязью коньки крыш, дружно показывали на запад городские флюгера, старые, тёмные от времени и ржавчины и совсем новые, блестящие. Водной глади Либавы видно не было, но зато можно было различить высокие мачты с подобранными парусами. Два больших корабля. Зашли с моря. Может, зазимовать хотят, а может, примут груз и пойдут дальше, на юг. На север сейчас путь заказан. Лёд, туман и жестокие зимние бури.
– Я вернулся, – прошептал Эжен, но сердцем чувствовал, что возвращаться уже некуда.
Глава 9
Всё-таки шпильманы – удивительные люди. Арлетта умела любое новое место в два счёта превратить в уютный дом. Вечер ещё не наступил, а в очаге уже горели обломки вытащенной с чердака мебели, от плесени не осталось и следа, плащ и одеяла были разложены на топчане, на котором прежде почивала судомойка. К топчану приставили лавку, и оказалось, что, если лечь поперёк, вполне можно спать втроём. Хорошо и просторно, и даже Фиделио рядом уместится. На каминной полке красовались обретённые на чистой кухне кастрюлька с длинной ручкой и котелок.
Расспросив Эжена, Арлетта сбегала в город, принесла хлеба, сыра, горшочек масла, солидный ломоть мясного пирога. Фиделио валялся у очага, положив лапы на здоровенный мосол, и лениво рычал на всякого, кто пытался пройти мимо.
– Вкусно! – пробубнил Эжен сквозь поедаемый пирог.
– Но дорого, – вздохнула Арлетта, перебирая на ладони жалкие остатки денег господина кавалера.
– Да ты не волнуйся, – решил успокоить её Эжен, – завтра я пойду к наместнику… кхм… нет. Во дворец так сразу не пустят. Пойду в ратушу, доложу всё как есть городскому голове или цеховому совету, и всё закончится. Нам дадут охрану и по санному пути в столицу отправят. Тебе за спасение наследника награду или, хочешь, придворную должность.
– Ага, – сказала Арлетта, – младшей помощницы старшей поломойки.
Сгребла в кошель медные монетки, поглядела с сомнением.
– Думаешь, с тобой станут разговаривать?
– Станут! – заверил её Эжен. – Я Град. Мой отец пал как герой, защищая город! Выслушают как миленькие.
Утром он уже не был так в этом уверен. Нет, по городу шёл бодро, несмотря на то что валенки промокли и неприятно чавкали. Ну не бывает в Липовце настоящей зимы. Тут не валенки нужны, а ботинки на толстой подошве. По бульвару, где под сумрачным небом печально топорщились голые липы, добрался до ратуши. Часы на фигурной башенке под зелёной крышей как раз прозвонили десять. У башенки была худая слава. В городе рассказывали, что мятежники повесили на ней
