Шрифт:
Закладка:
В окне ближайшей лавки отражались замурзанные крестьянские дети, две девочки и парень, в раскисших валенках, в перемазанной угольной пылью одежде.
– Не для нас эта улица, – устало сказала Арлетта, – здесь нам даже хлеба не продадут.
И верно, в таком виде ни в одну лавку на Либавской не впустят. Даже разговаривать не станут. Эжен плохо знал цены, но мать, не жалевшая денег на наряды, экономила на еде и ничего на Либавской не покупала. Говорила, дорого. Прислугу посылали на торг или в скромную хлебную лавку в конце Цыплячьей улицы.
– Пойдём домой, – заявил он, стараясь говорить уверено, и повёл своих подопечных вверх по Либавской, до поворота на Королевский бульвар с его голыми мокрыми липами и дальше, к Садам, на родную Цыплячью.
Дом с кошками, дом с ракушками, дом под зонтом, названный так из-за смешной круглой крыши, и, наконец, дом с голубями, в незапамятные времена нарисованными у круглого слухового окна. Дом семейства Град.
– Вот, нам сюда.
– Так ведь заперто.
Арлетта уселась на гранитную тумбу, которую Эжен помнил до самой последней выбоины. Фиделио сейчас же пристроился рядом, посмотрел на Эжена с большим сомнением. Заперто же. Хорошо заперто, даже хозяйка такое не откроет.
Парадная дверь была не просто заперта. Поперёк лежал намертво прихваченный железными скобами толстенный брус. Все окна первого этажа закрыты ставнями и сверху, крест-накрест, забиты досками. На окнах второго просто ставни. На двери выцветшая надпись «Продаётся» и меленькими буковками адрес семейного поверенного.
Продаётся, но пока не продали. Никому оказался не нужен старый дом далеко от главных торговых улиц. Никому, кроме Эжена.
– Пошли, – сказал он, увлекая уставших спутников назад. У дома под зонтом свернул в замусоренный проулок, ещё поворот, и они оказались перед низкой каменной оградой, перелезть через которую не составляло никакого труда. За оградой был задний двор с колодцем, со старой, замученной временем и скудной городской жизнью липой, с вечной лужей у курятника, измеренной Эженом вдоль и поперёк. Дверь чёрного хода тоже была заперта, но без затей, просто изнутри. Пара узких окон без ставен, но с основательными решётками. Ну и чего делать? Вышибить эту дверь, что ли? Только толстая она, и засов там тоже имеется. Хороший такой засов.
Лель и Фиделио предано смотрели на Эжена. Арлетта, задрав голову, смотрела на крышу.
– Это кухня?
– Угу, – буркнул павший духом Эжен, – кухни, чёрная и чистая.
– Камин или печи?
– На чистой печь с плитой, на чёрной камин. Это в столице печи больше любят. А тут у нас везде камины.
– Трубы как чистили?
– Ну, это, трубочист приходил со всякими щётками, при нём мальчишка, чтоб внутрь залазить.
– Ага, – сказала канатная плясунья и начала раздеваться.
На Эжена обрушился полушубок, траченный молью платок и сарафан. Рядом улеглись чулки и валенки. Нижнюю рубаху Арлетта подоткнула, наплевав на все правила приличия, подол завязала вокруг пояса.
– Отвернулся, живо!
– Больно надо, – огрызнулся Эжен и, конечно, отвернулся, но краем глаза всё ж таки посматривал. Не на девчонку и её тощие коленки. Но интересно же, чего она делать будет.
Крыша старого курятника едва не разъехалась под лёгкими босыми ногами, ржавый водосток заскрипел, зашатался, но выдержал. Канатная плясунья вскарабкалась по нему как-то очень быстро, почти не прикасаясь. Хрустнула, брякнула потревоженная черепица, и тут вышла заминка. Девчонка вдруг пошатнулась, присела, скорчилась на краю крыши. Посидела немного, но справилась, поползла вверх и скрылась из виду.
– Ой! – сказал Лель.
– Гав! – согласился Фиделио и бросился к двери чёрного хода, принялся скулить, царапать облезлую створку.
Стукнуло, скрипнуло, и дверь нехотя отворилась. На пороге, пошатываясь, стояла очень грязная Арлетта в очень грязной нижней рубахе.
– Заходите.
Сказала, а сама шагнула наружу, согнулась опираясь на стену. Эжен готов был поклясться, что её тошнит, но глазеть не стал, чтобы не смущать, быстро затолкал всю компанию внутрь.
Дверь вела на чёрную кухню, тесную, запущенную, сыроватую и в самые лучшие времена. Даже тогда тут водились мыши и серые пауки размером с мышей. Сейчас мышей видно не было, пауки, наверное, тоже передохли, зато плесень пышным цветом цвела по углам, карабкалась по ножкам старого стола, прорастала на скользком пороге.
– Гран манифик, – слабым голосом сказала Арлетта, – тут и будем жить.
– Тут? – искренне изумился Эжен.
В чёрной кухне он бывал очень редко. Только когда неудержимо тянуло на улицу, а няня полагала, что погода не подходит для такого хрупкого создания, как юный Град. Через чёрный ход можно было сбежать и исследовать прекрасную лужу на заднем дворе, пока не отыщут.
Но жить здесь? Эжену хотелось наверх, в свою спальню с белой постелью, лохматым ковром, лошадкой и строем солдат на подоконнике.
– А что тебе здесь не нравится?
Арлетта ловко заперла дверь, отчего стразу же стало темно.
– Колодец рядом, очаг есть, на дрова в случае чего вон тот сарай поломаем. В соседнем доме живёт кто?
– Не знаю. При мне не жили.
– Хорошо. Значит, со двора нас никто не увидит. Можно и лампу жечь.
– Да чего ж тут хорошего?
Бедная скомороха. Небось на своей дороге ничего в жизни не видела. Грязной кухне радуется.
– Наверху гораздо лучше, – покровительственным тоном сказал он, – пойдёмте, я вам всё покажу.
– Наверху небось хоромы, не натопишься, – вздохнула Арлетта, – да и ставни убрать нельзя. Заметно будет.
Эжен сейчас же покосился на жавшегося к Арлетте Леля. Ах да, мы же прячемся. Пока прячемся. Стоит встретиться с городским начальством, и всё выяснится.
– Я хочу наверх, – упрямо сказал он. Почему-то казалось, что наверху поджидает его прежняя жизнь. С няней, с сестрой, с портретом отца-героя в парадной гостиной, с тёплыми солнечными пятнами на натёртом паркете, с шуршащими от крахмала синими шторами, за которыми так удобно прятаться. Не дожидаясь никого, торопливо взбежал по чёрной лестнице. Едва не сверзился с неё в темноте, с разгону вылетел в тёмный же коридор. Дверь в столовую. Лёгкий запах вкусной еды, море света из высоких окон, хрустящая льняная скатерть на большом овальном столе, блеск бокалов, сложенные салфетки. Задыхаясь, Эжен рванул дверь. Да, стол был. Могучее творение неизвестного мастера, сработанное из какого-то редкого, изумительно прочного дерева. На лишённой скатерти поверхности отчётливо виден длинный узкий след. Рассказывали, ещё мятежники во время последней осады хотели порубить его на дрова, да не вышло. Больше в столовой, насколько позволял разглядеть свет, падавший в щели между ставнями, ничего не было. Пуфики, атласные стулья с гнутыми спинками, те самые прекрасные шторы… Ничего. Ну да, отчим, противный Августус, говорил, что надо всё распродать. Вот и продали. А стол никому
