Вот уже несколько лет Конча обладала детальными познаниями о постельных способностях мужчин. В Баб-эль-Уэд женщины обсуждали это с той же страстью, с какой их мужья обсуждали футбольные матчи.

Чтобы отомстить за честь Мартинесов, мать хорошенько отколотила её метлой, и, хотя не причинила ей никакого вреда, но Конча, которая знала, чего от неё ждут, сразу же подняла крик: «Убивают!», давая всем соседям повод столпиться на лестнице.

Когда они начали протестовать слишком громко, Анджелина Мартинес вышла и дала им понять, что её дочь была маленькой потаскушкой, и что если она хочет её убить, то имеет на это полное право.

Затем она набросилась на Монсеррат Лопес, и поскольку обе они были достаточно красноречивы, произошла шумная перебранка, которая эхом и подголосками разнеслась по гулкому тупику Баб-эль-Уэда.

— И если на то пошло, моей дочери нечего стыдиться, — сказала Анджелина, — потому что, если она и распутничает, то по крайней мере с полковником, да, настоящим полковником. Мой сын Люсьен ходил это выяснять. Полковник Распеги, так его зовут, командует теми — в забавных кепи; а ваша дочь каждую ночь шастает из дома и кувыркается с солдатами на посту охраны, которые даже не сержанты!

— Моя дочь! Лейтенант попросил её выйти за него замуж, но она не захотела…

Тем временем старый Мартинес даже не пошевелился в своём кресле — как добрый испанец, он считал, что мужчине, достойному этого звания, не пристало вмешиваться в дела женщин.

Он просто сказал дочери:

— Теперь, когда уже ничего не воротишь, делай всё, чего пожелает твой полковник, всё, что угодно, понимаешь, как puta[205], чтобы удержать его. Так твоя мать меня на себе женила.

Затем он снова погрузился в молчание и, казалось, больше не проявлял интереса к этому вопросу.

* * *

— Сколько нам ещё? — спросил Эсклавье.

Они проехали пятнадцать миль по плоской однообразной сельской местности, между лозами, отягощёнными виноградом, готовым к сбору урожая. Солнце жарко сияло. Мимо изредка попадались обширные сараи из рифлёного железа и огромные фермерские дома, крытые красной черепицей и похожие на фабрики.

Несколько раз приходилось съезжать на обочину, чтобы освободить место для колонн бронированных автомобилей.

— Вот мы и прибыли, — сказала Изабель.

Она свернула налево и проехала через большую деревянную арку, на которой красовалась свеженанесённая надпись «Винодельческое хозяйство Пелисье».

Машина миновала несколько сараев и надворных построек, за которыми расположилась лагерем рота пехоты со своими палатками и полевой кухней, пересекла благоухающую апельсиновую рощу и остановилась перед длинным, низким свежеокрашенным домом с верандой по всему периметру.

Появился невероятно высокий старик, опирающийся на две палки. У него было румяное лицо с кустиками белых волос, растущих на подбородке, из ноздрей и ушей.

Он, казалось, был в ярости и рявкнул:

— Где Поль? Его с тобой нет? Поди сюда и поцелуй меня.

Эсклавье заметил, что когда старик обнял молодую женщину, его глаза заблестели, словно от слёз.

— Кто этот парень?

Он указал на капитана своей палкой.

— Я привела его сюда, дедушка, чтобы ты мог рассказать ему, отчего мы хотим остаться в Алжире, потому что он не понимает. Он грязный франгауи, который много сражался… за китайцев… Но его совершенно не заботит наша война.

— Иди сюда, — сказал старик. — Пойдём, я не собираюсь тебя есть. Ты похож на другого моего внука, настоящего, которого убили в Италии — высокий и худощавый, сплошь кости и мышцы. Я вижу, у тебя есть Орден Почётного легиона, а это что такое, да, зелёное?

— Крест Освобождения.

— Значит ты был с де Голлем? Я сам был целиком и полностью за Петена и Жиро, потому что они, по крайней мере, приличные люди, а ваш де Голль — просто политикан, вернувший коммунистов. Но ты сражался, и это правильно.

В гостиной с высокими жалюзи, сквозь которые просачивались, поблёскивая пылью, солнечные лучи, им подали розовое вино со льдом, чья терпкость скрывала его крепость.

— Я сам делал это вино, — сказал старик, — лучшее розовое в Митидже. Я продаю его в бутылках собственной марки и не экспортирую во Францию для укрепления наших худосочных вин. Значит желаете знать, почему я хочу остаться здесь, в Алжире? Ради этого вина и ряда других вещей. Когда я привёз сюда первые ростки, это был слабенький кларет из Анжу. Посмотрите, что сделала с ним земля Алжира — отдала немного собственного огня.

— Это правда, — сказал Эсклавье, — но, возможно, вашему вину не хватает утончённости и деликатности…

— Хватит с нас утончённости и деликатности — что нам нужно, так это сила и справедливость. Он твой любовник? — внезапно спросил старик Изабель. — Нет? И всё же я ведь сказал тебе обзавестись одним. Поль, эта тряпка, не может удовлетворить такую красотку, как ты. Наши женщины должны выбирать себе мужей или любовников из числа мужчин, которые способны защитить нас.

— Я говорила тебе, дедушка, этот человек не хочет нас защищать.

— Я никогда не говорил ничего подобного, — запротестовал Эсклавье.

Ему начинал нравится этот старик — за своё неистовство, прямоту и абсолютное презрение к условностям.

— Ну тогда что ты сказал? — рявкнул старик. — Женщины всегда понимают мужчин, в которых влюблены, либо слишком хорошо, либо недостаточно хорошо.

Изабель попыталась дать отпор.

— Я ни в кого не влюблена.

— И всё же это первый офицер, которого ты ко мне привела. И должен сказать, сделала неплохой выбор. Когда война закончится, он может уволиться из армии и переехать сюда, к тебе.

— А как же Поль?

— Поль получит то, что заслуживает: пинок под зад.

Когда они отправились обедать, Изабель взяла Эсклавье за руку и на мгновение задержала его.

— Вы должны простить его, Филипп… Неприятности немного ударили ему в голову.

Капитан отметил, что она назвала его по имени. После долгой поездки на солнце в открытой машине вино слегка одурманило его, и рефлексы притупились — «весь размяк», как говаривала его мать. Не часто он думал о ней.

На обед были жареные кабачки и кускус с острыми специями, которые запивались всё тем же розовым вином — оно ударило в голову и вызвало приятную вялость в конечностях.

Выплеснув свой гнев на город Алжир, Париж, Республику, других колонов и этих безмозглых мохаммедов, которые собрались всё потерять в своём восстании, старик крепко заснул за столом.

Подошли двое слуг-арабов, помогли ему подняться на ноги и осторожно повели наверх, в спальню.

— Они обожают его, — сказала Изабель. — Он проклинает их, говорит им убираться к феллага и оставить его в покое, но все