— Я…

— Но даже не в этом самое странное совпадение — дело в том, что мои сыновья, мои любимые мальчики, проведя три недели в кишащем ордой городе, возвращаются и заявляют, что убийцей их близкого друга был чернявый наёмник в плаще, которого наверняка недавно ранили. Смекаешь, к чему я?

— Только идиот бы не смекнул. Аллегория и параллели — явно не твоё.

— Заткнись. Это мои мальчики не знают всей картины, пускай и подозревают, а я знаю. И ты знаешь. Но не знаешь того, как противно мне смотреть на тебя.

— Если так противно — почему выгораживал меня перед ними?

— Потому что они бы убили тебя в ту же секунду, укажи я на тебя пальцем. Они бы…

— Выпотрошили, как утку?

— Именно. А я… Мне любопытно — хочу знать, почему ты его убил.

— «Любопытство — это то же тщеславие».

— Что?

— Блез Паскаль. «Любопытство — это то же тщеславие», — к чему тебе знать мои причины, если человек уже мёртв, а ты заранее ненавидишь меня за то, что я сделал?

— Это верно, да, только вот подумай: сколько любопытства пришлось пережить Паскалю, чтобы понять, что оно порождает тщеславие? — наёмник ухмыльнулся в ответ. — Да и, в каком-то смысле, это практический вопрос. Ну так что?

— Я убил его, потому что он выстрелил в Девочку, что стала «частью его семьи».

— Немыслимо! — воспротивился собеседник.

— Я стоял с ней на одной крыше, говорил, а потом… Потом из-за моей спины раздался выстрел.

— Он мог не увидеть девочку! Он мог подумать!..

— Ты серьёзно считаешь, что можно не заметить кого-то с расстояния двадцати метров?

— Да. Взгляни на себя и подумай: что видно за двухметровой шпалой, носящей, вдобавок, полноразмерный плащ, а? И почему ты выстрелил?!

— Глупый вопрос — чтобы он не выстрелил ещё раз в ответ, — в какой-то момент Уильямом овладело полное хладнокровие. — Так же, как и поступил бы любой.

Повисла тишина — лишь лес шумел верхушками деревьев, когда порывы ветра раскачивали их слишком сильно. Индейка, тем временем, окончательно перестала дёргаться. Падающие листья немного припорошили её тело, и только знающий мог бы её найти. Ещё пара часов, и она окончательно станет частью того пейзажа, краски которого не увидит больше никогда.

— Скажи, — вновь начал Ван, поправив очки, — тебя не смутило, что при возможности прострелить тебе череп, Саймон выстрелил в ногу?

— Вообще-то — очень даже смутило. Даже поразило, сказал бы я. Но в тот момент не было времени на раздумья — девочка истекала кровью, да и я…

— Ты такой идиот. Так эгоистичен и подвластен инстинктам… Тебе не кажется, что он — тот человек, чья жизнь оборвалась благодаря тебе, вовсе не хотел тебя убивать? Что Девочка, не повстречай ты её, не вмешайся, осталась бы не только цела и невредима — она получила бы новую семью.

— Не взывай к моей совести грязными путями. Вы же убили её прошлую семью, а цель этой Девочки и твоего Саймона была в моём убийстве изначально.

— Так ты знаешь?

— Да. Ваш рай построен на аду — вы живёте и не печалитесь, зная, что кто-то умер из-за вас, хотя мог жить; вы становитесь настоящими животными ради доказательства мнимой верности, — Хан оскалился, — а ты ещё пытаешься взывать к моей совести?

— Ты понимаешь, что человек, убитый тобой, был отцом? Его жена и дочь лишились кормильца, и, что хуже…

— К чему всё это?

— И, что хуже, ты отнял этого человека не только у них, — Ван словно не замечал вопроса. — У Бена, у Адама — у каждого из нас. Даже та девчонка. Скажи, что ты с ней сделал в итоге? Убил? Отдал военным? О, да. Скажи, что смогли дать ей военные, прибежавшие к нам за едой и бинтами?

— Я спросил: к чему это? — терпение покидало с каждой секундой.

— У него было всё, а ты всё отнял. У неё могло всё быть, а ты даже не дал шанса. Что такого, скажи мне, есть у тебя, есть в тебе, что ты сразу загубил столько жизней?

— К чему это?!

Последнее предложение Хантер прошипел сквозь зубы, схватив оппонента за воротник. Реммер уставился на него и, как показалось наёмнику, немного ужаснулся. Впрочем, это было лишь на мгновенье. Ужасно долгое, ужасное тихое…

— К тому… — отпущенный старик переводил дух. — К тому, чтобы ты понял — дал ответ сам себе на вопрос: «Чего стоит жизнь?» — твоя стоила уже куда больше, чем моя. Но во сколько? В два раза? В четыре? В шесть? Я не убил никого, кроме того, кого должен был, а ты… Ты стоишь в море и даже не замечаешь, как оно багрится от твоих решений.

— Закрой свой рот, — помрачнел Уильям из Джонсборо. — Закрой и не смей открывать на эту тему никогда. Ты пытаешься заставить меня раскается, а сам знаешь лишь об одном моём убийстве — столько же, сколько и убил ты, если верить тебе же. Девочка жива. Солдаты отдали ей место на эвакуационном вертолёте и подарили шанс на нормальную жизнь, которую не нужно омывать или скреплять кровью. Ты же… Ты заставил своих сыновей убивать невинных людей. И воспитал их такими, что убийство для них перестало быть чем-либо особенным — просто способом выпустить эмоции, — Реммер хотел протестовать, но не смог. — Мы с тобой прожили достаточно жизни, чтобы совершать ошибки, но не тебе меня судить, не тебе взывать к совести, не тебе пробуждать во мне моралиста. Ты для меня — никто. И обо мне в отношении тебя можно сказать то же самое. Но, в конце-концов, если я тебе так противен — ты вполне мог бы попытаться убить меня, — на слове «попытаться» ответчик сделал особый акцент. — В лесах ведь не действуют никакие человеческие правила, верно? — Хан перевёл свой взгляд на убитую им индейку. — В лесах только животные, что охотятся на слабых.

— Раз уж не мне тебя судить, — он всё ещё пытался выровнять дыхание и убрать багрянец со своего лица, — то и палачем мне для тебя не быть. Я не зря попросил тебя оставить