одной неуважительной ноты, тени «развязности» по отношению к Пушкину нет, как бы ни старался нас убедить в этом автор статьи. Что же касается Натальи Николаевны, то об этом мне хочется поговорить особо. В последние годы в нашем литературоведении все чаще и чаще появляются работы, где Наталья Николаевна предстает в образе этакой невинной жертвы трагических обстоятельств, сложившихся не по ее воле и как бы даже без ее участия, хранительницы домашнего очага поэта и чуть ли не сподвижницы его трудов. И когда Н. Эйдельман попытался выйти за рамки этого образа, то получил категорическую оценку: «ничего общего с действительностью не имеющая характеристика». Смею надеяться, что И. С. Зильберштейн, хотя и назван в преамбуле к статье одним из старейших советских литературоведов, но все же лично знаком с Натальей Николаевной не был. И думаю также, что ничего нового для него я не сообщу, если скажу, что пушкинисты прежних лет были довольно единодушны в оценке личности Натальи Николаевны, и эта оценка была гораздо более резкой, чем та, которую дал ей в своей повести Н. Эйдельман. Вот только книги этих пушкинистов стали почти недоступны широкому читателю из‐за «непереиздаваемости» (прошу простить мне такое словцо!). Позволю себе привести мнение о Наталье Николаевне П. Е. Щеголева, исследование которого И. С. Зильберштейн считает превосходным, с чем нельзя не согласиться: «Да, Наталья Николаевна была так красива, что могла позволить себе роскошь не иметь никаких других достоинств». И еще одно: «Наталья Николаевна дала согласие стать женой Пушкина – и осталась равнодушна и спокойна сердцем; она стала женой Пушкина – и сохранила сердечное спокойствие и равнодушие к своему мужу» (П. Е. Щеголев. Дуэль и смерть Пушкина. М., 1936, стр. 44, 66. – Подчеркнуто мною). Появись эти высказывания сегодня – даже интересно себе представить, какую оценку дал бы им Зильберштейн, если даже весьма деликатная попытка Эйдельмана сказать, что Наталья Николаевна любила своего мужа, но не совсем так, как надо было бы, вызвала обвинение в «искажении истины» и «развязности».

Но не забудем о том, что слова, цитируемые Зильберштейном, вложены в уста Пущина. По этому поводу Зильберштейн замечает, что он (Пущин) «слов этих сказать не мог хотя бы потому, что они не совпадали с его образом мыслей». С этим тоже можно поспорить. Действительно, в своих «Записках о Пушкине» Пущин сказал лишь несколько слов о женитьбе друга. Но каких? «Впоследствии узнал я об его женитьбе и камер-юнкерстве; и то и другое как-то худо укладывалось во мне: я не умел представить себе Пушкина семьянином и царедворцем; жена красавица и придворная служба пугали меня за него. Все это вместе, по моим понятиям об нем, не обещало упрочить его счастия». Если принять во внимание, что слова эти написаны не в 1831 г., когда Пушкин женился, и не в 1834‐м, когда его сделали камер-юнкером, а в 1858‐м, то пущинская немногословность кажется весьма знаменательной и красноречивой. К этому времени многие обстоятельства гибели Пушкина были хорошо известны, осмыслены и оценены людьми того времени, и многие мнения уже сложились, а свидетели этих событий были еще живы, и П. В. Анненков с Е. И. Якушкиным, конечно, знакомили Пущина и с неофициальными суждениями и разговорами об этом. Из неофициальных высказываний процитирую лишь фразу из письма кн. П. А. Вяземского к кн. О. А. Долгоруковой от 7 апреля 1837 г.: «Пушкин пал, прежде всего, жертвою (будь сказано между нами) бестактности своей жены и ее неумения вести себя». А ведь Вяземский жив еще в 1858 г. и рассказывает Анненкову о Пушкине, конечно, не только то, что можно поведать всем при живой еще Наталье Николаевне, но и многое из того, что entre nous soit dit (лат. «между нами будь сказано». – П. Д.). А другой свидетель трагических событий, кн. А. В. Трубецкой, не входящий в круг пушкинских друзей, но знавший всех действующих лиц драмы, с истинно кавалергардской прямотой говорит о ней: «набитая дура», «непроходимо глупа». Можно привести еще десятки отзывов современников, и друзей и врагов Пушкина, прямо или косвенно свидетельствующих о том, что Наталья Николаевна была и не тонка (разве что в талии), и не очень-то умна, и к мужу (прав, к сожалению, П. Е. Щеголев!) равнодушна, и встрепенулась, только когда он умирал, да и то ненадолго. Так что в круг частых размышлений Пущина «и тогда (в Сибири), и теперь о ранней смерти друга», вне всякого сомнения, входили и те, которые его устами передает нам Н. Эйдельман, и нет никаких оснований у автора статьи так безапелляционно утверждать, что они не совпадали с его образом мыслей. Недаром же в 1858 г. Пущина пугают за Пушкина «жена красавица и придворная служба».

6. Не буду останавливаться на том месте статьи Зильберштейна, которое связано с цитатой из письма Павлищева. Вопрос слишком сложный, чтобы его здесь обсуждать. Известно, что мнение, подобное павлищевскому, существовало после гибели Пушкина среди его современников (в частности, в семье баронессы Е. Н. Вревской, урожденной Вульф, с которой Пушкин имел продолжительную и откровенную беседу накануне последнего своего вызова). Замечу только, что «оговорки» в повести Эйдельмана, упомянутые в статье вскользь и охарактеризованные невыразительным местоимением «некоторые», весьма существенны. Чтобы это установить, достаточно обратиться к тексту повести.

7. В каком месте фразы «Дельвиг тютькается с младой супругой» автор статьи усмотрел скабрезность? В слове «тютькается»? В. И. Даль в своем словаре, правда, не помещает глагола «тютькаться», но там есть родственный ему: «тютюкать – играть с ребенком в прятки, в гулючки, гулюкать». Остается только развести руками! Если в чем и можно обвинить Эйдельмана, так это, пожалуй, в фамильярности, но если принять во внимание, что фраза произносится в разговоре двух лицейских друзей о третьем, недавно женившемся, то такие ли фамильярности они могли себе позволить!

8. Рассказ А. Ф. Закревской обозначен в статье просто как выдумка Н. Эйдельмана. Неясно только, что выдумано: факт любовной интриги ее с Пушкиным или факт ночного бдения дам у гроба поэта. От первого не отказывался и сам Пушкин (см. так называемый донжуанский список Пушкина, собственной рукой вписанный им в альбом одной из сестер Ушаковых, в кн. «Рукою Пушкина», М.–Л., 1935, стр. 630, и комментарий к нему Т. Г. Зенгер (Цявловской) на стр. 636); а второй содержится в воспоминаниях М. Ф. Каменской, племянницы Закревской, опубликованных впервые в журнале «Исторический вестник», 1894 г., т. 58, стр. 54. Что это со стороны автора статьи – незнание мемуарной литературы, ошибка памяти или сознательное введение читателя в