читателей XX века, был сделан добротно и тщательно, представляя собой если не эталон, то наилучший образец того, как наука о литературе может воскресить имя литературного деятеля былой эпохи. И сделано это было не историком или литературоведом, а сотрудником музея Н. В. Арнольдом (1895–1963), праправнуком поэта, бывшим офицером царской армии, поэтом, автором известного еще в довоенные годы стихотворения, написанного в ожидании разрушения храма Христа Спасителя: «Прощай, хранитель Русской славы, / Великолепный храм Христа, / Наш великан золотоглавый, / Что над столицею блистал!» и т. д.

И всю скрупулезность и даже любовность, с которыми был исполнен этот том «Летописей», Зиновий Паперный высмеял в газетном фельетоне, отмечая, что «в своем подходе к жизни и творчеству С. Н. Марина современный исследователь Н. Арнольд почти ничем не отличается от своего далекого предшественника», а завершал пассажем:

Описание всех «колен» маринской родословной, выписи из дела дворянского собрания, подтверждающие высокое происхождение Мариных, нудные по своей никому не нужной обстоятельности примечания о всех встречных и поперечных, прямо или косвенно связанных с Мариными, – о бесконечных придворных, надворных советниках, петербургских щеголях, императорских любимцах и любовницах, возмутительные по своей невозмутимости ежеминутные ссылки на такие авторитеты, как «полуподлец» Воронцов или подлец Булгарин, бесчисленные портреты и переписка известных, полуизвестных и совершенно безвестных родственников Сергея Никифоровича, к которым постепенно начинаешь испытывать нечто вроде тихой тоскливой ненависти, – как все это безнадежно старо, нелепо и чуждо нашему времени, нашей жизни! Таков этот монументальный труд работников Литературного музея – беспримерный образец либерального, семейно-альбомного литературоведения [600].

Возможно, некоторые читатели уловили схожесть хлесткого пера со стилем другого борзописца, но суть в ином: появление в центральной печати подобного текста

в обстановке того времени, мало пригодной для научных дискуссий, неизбежно влекло за собой весьма суровые оргвыводы. Хотя многие ученые и писатели взяли издание под защиту (в том числе А. А. Фадеев в своем письме от 24 апреля 1950 г., имеющемся в архиве в копии, расценивает этот том как «громадный исторический и литературный вклад»), издание «Летописей Литературного музея» было прекращено [601].

Высказывались мнения, будто эта статья была инициирована главным редактором газеты К. Симоновым, а З. С. Паперный был лишь орудием, и что «позднее автор сожалел о последствиях своего дебюта на поприще рецензента» (см.: Неосуществленное издание писем Блен де Сенмора к великой княгине Марии Федоровне в серии «Летописи Государственного литературного музея»[602]). Источником такой версии указана публикация воспоминаний З. С. Паперного 1998 года, впрочем, сами воспоминания ничуть об этом не свидетельствуют: З. С. Паперный указывает, что фельетон был написан им еще до вступления Симонова в должность, но «когда Симонов стал читать материалы набора и дошел до этого фельетона, он взял том „Летописей“ и подивился: неужели возможны такие допотопные издания? И поставил фельетон в номер». Автор фельетона как будто не мог предположить, чем дело кончится, и в его мемуарах мы видим намек на попытку оправдаться:

О чем я писал? Об одном неудачном и смешном томе Государственного литературного музея. А чем дело кончилось? Взяли и закрыли издание вообще. Не мне оценивать деятельность В. Д. Бонч-Бруевича при Ленине. Но потом его все больше понижали в должности. Он становится примерно в начале 30‐х годов организатором и первым директором музея. Благодаря ему создан богатейший архив – рукописи Пушкина, Льва Толстого, Салтыкова-Щедрина, собраны уникальные художественные фонды. Изданные В. Д. Бонч-Бруевичем «Летописи» до сих пор сохраняют свою ценность. Когда я высмеивал маринский том в своем фельетоне, мне и в голову не приходило замахиваться на все это <…> Что же это за время, если человека за проступок судят как за преступление? Из-за одного неудачного издания ликвидируют все издательское дело. И энтузиаст-собиратель Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич заканчивает свою деятельность так плачевно [603].

Трудно поверить, чтобы литератор, а уж тем более еврей, переживший бури идеологических кампаний 1940‐х годов, мог допускать, что такая публикация останется без оргвыводов. И отчасти поэтому в его воспоминаниях, цитату из которых мы привели, окончание своей статьи Паперный приводит с купюрами, чтобы не бросаться словом «либеральный» в уничижительном (ныне вновь широко употребляемом) значении.

Сравним текст 1950 года:

…как все это безнадежно старо, нелепо и чуждо нашему времени, нашей жизни! Таков этот монументальный труд работников Литературного музея – беспримерный образец либерального, семейно-альбомного литературоведения

с текстом воспоминаний:

как все это безнадежно старо и нелепо. Таков монументальный труд – трогательный пример семейно-альбомного литературоведения (Указ. соч. С. 749).

И, вероятно, если бы слова критика были искренними, он бы не стал еще раз напоминать об этой горькой истории, поместив текст фельетона в 1963 году в сборник своих сочинений[604]. Именно эта публикация возмущает В. Б. Кобрина, и читателю, вероятно, теперь понятно, по какой причине.

Уместно добавить, что после закрытия «Летописей» в портфеле В. Д. Бонч-Бруевича осталось колоссальное число – несколько сотен – неизданных научных работ, которые планировались в сборниках «Звенья» и в «Летописях», и Зильберштейн 18 августа 1951 года отправил Бонч-Бруевичу письмо, которое прекратило обширную переписку двух ученых: «По решению директивных инстанций редакции „Литературное наследство“ передается весь архивный материал и редакционный портфель сборников „Звенья“ и „Летописи“ Литературного музея». Он просил также текст рукописей и содействия в том, чтобы часть материалов, которые уже были переданы на хранение в Гослитмузей, были оставлены редакции в виде второго экземпляра машинописи[605].

32. Коллективное письмо ленинградских ученых в редакцию «Литературной газеты», [январь 1984]

В редакционную коллегию

«Литературной газеты»

Авторы данного письма не имеют намерения вмешиваться в полемику по поводу конкретных достоинств или недостатков повести Н. Эйдельмана «Большой Жанно». Тем более что повесть уже была проанализирована в ряде периодических изданий (например, «Литературное обозрение», 1983, № 9; «В мире книг», 1983, № 6). Равным образом не будем мы вдаваться в обсуждение жанровых законов исторической прозы. Можно предъявлять к повести Н. Эйдельмана претензии литературного и исторического характера – это право критика. Вполне возможно, что автор повести допустил ряд художественных промахов, и просчеты эти подлежат критическому рассмотрению.

Нас беспокоит иное – методы критики, продемонстрированные в статье И. Зильберштейна «Подмена сути!» (Литературная газета, 11 января 1984 г.).

Автор статьи предъявляет Н. Эйдельману обвинения, далеко выходящие за границы анализа повести. И. Зильберштейн, в частности, утверждает, что Н. Эйдельман «перепечатал находку» С. К. Кравченко без ссылки на предшественницу, т. е. фактически присвоил себе ее открытие. Речь идет