Шрифт:
Закладка:
М. Г. Качурин, друг и однокурсник Ю. М. Лотмана, в эпоху идеологических кампаний 1940‐х годов наблюдал погромные заседания на филологическом факультете, четко понимал не только, что такое травля, но и каковы могут быть ее последствия для жертв. В своем поколении студентов филологического факультета он остался известен стихотворением, сочиненным в память героизма Н. И. Мордовченко – едва ли не единственного профессора, который позволит себе подвергнуть с кафедры сомнению абсурдные обвинения, которые были предъявлены Г. А. Гуковскому (см.: Дружинин П. А. Идеология и филология: Ленинград, 1940‐е годы: Документальное исследование: В 2 т. М.: «Новое литературное обозрение», 2012. Т. 2. С. 377–378).
Упоминаемый рассказ В. В. Голявкина (1929–2001) – «Был не крайний случай», в свое время общеизвестный, входит в антологии детского чтения до сих пор. Относительно упоминаемого М. Г. Качуриным первого письма в «Литгазету» и побудивших к его написанию обстоятельств мы не смогли найти никаких сведений.
30. Письмо М. Я. Кильберга (Ленинград) в редакцию «Литературной газеты», 14 января 1984
Уважаемая редакция «Литературной газеты»!
Никогда раньше не писал писем в газеты, а на сей раз не смог удержаться. В последнем номере Вашей газеты прочитал разгромную критическую статью тов. И. Зильберштейна «Подмена сути!», в которой он буквально разносит новую повесть советского историка – писателя Натана Яковлевича Эйдельмана «Большой Жанно». Причем разносит зло, не по делу, пользуясь недозволенными приемами. Мне кажется, что вообще критика должна быть доброжелательной и не должна ставить своей целью унижение и уничтожение критикуемого. Да и время разгромных и погромных критических статей, я полагаю, уже прошло. Такая критика кроме вреда ничего не приносит. Примером этого может служить критика телефильма «Паганини», который, несомненно, имеет больше достоинств, чем недостатков, и результатом которой, очевидно, явилось то, что фильм почти два года после премьеры не демонстрировался. Ну а то, что любое художественное произведение может быть раскритиковано, я усвоил еще со школы, когда познакомился с критикой Писарева романа «Евгений Онегин». Да и многие в то время не могли по достоинству оценить гениальное произведение поэта.
Я далек от того, чтобы ставить рядом такие разные произведения, как «Евгений Онегин» и «Большой Жанно», но согласиться со статей тов. И. Зильберштейна решительно не могу. Хочу высказать свои возражения, хотя они и могут показаться дилетантскими, поскольку я и не старейший, и не литературовед.
Около года тому назад я случайно купил книгу из серии П<ламенные> р<еволюционеры> неизвестного в то время для меня автора «Большой Жанно» (к настоящему моменту я прочитал почти все вышедшие в свет книги Натана Яковлевича). Эта книга меня настолько захватила и увлекла, я испытывал такое удовольствие, читая ее, какое очень давно не получал от книг; и дело, конечно, не в остросюжетности и не в «скабрезностях», а в самом духе этого произведения. На меня повеяло чем-то настоящим, искренним, неподдельным, близким мне по духу.
Не могу сказать, что последние годы я очень много читал, а исторические произведения после прочтения ряда книг сверхмодного Пикуля вообще старался избегать. Ведь одно дело, когда писатель измывается над вымышленными героями, и совсем другое дело, когда это происходит с реальными историческими личностями. В повести «Большой Жанно» все было по-другому. Чувствовалось сразу, что ее пишет настоящий историк и талантливый писатель, досконально знающий описываемый предмет, объективно оценивающий исторические факты, делая при этом очень интересные и неожиданные выводы (по крайней мере для меня), весьма деликатно относящийся к своим героям, искренне им сочувствующий и переживающий их промахи и недостатки. В этой повести, как и в других своих произведениях, Натан Яковлевич великолепно передает историческую атмосферу и дух того времени, тех событий, о которых он пишет. Читатель как бы погружается в иную историческую среду, начинает себя ощущать как бы участником, действующим лицом этих событий. В его книгах действуют живые люди, а не положительные и отрицательные герои («Ведь недостатки есть продолжение достоинств, и достоинства – продолжение недостатков»). Чувствуется, что все описываемое глубоко волнует самого автора («Почто мой друг, почто слеза катится»).
Воистину «горячие» книги. Только прочитав книги Эйдельмана, я почувствовал, каким уникальным и неповторимым явлением были в русской, да и не только в русской истории декабристы, какими необыкновенными они были людьми, и вообще какими интересным предметом может быть история.
Теперь о критике тов. И. Зильберштейна. Ну, во-первых, Пущин – литературный герой может и, наверное, должен отличаться от реального Пущина, так же как, например, Пугачев в «Капитанской дочке» отличается от реального Пугачева, а Петр I Алексея Толстого от реального Петра I. Во всяком случае образ, созданный Эйдельманом, вызывает глубокую симпатию, что уже, наверное, немало. И хотя реальный Пущин, возможно, и не был знаком с Ростовцевым, Пущин Эйдельмана вполне мог быть. Кроме того, почему не сообщить новые сведения о лицах, которые оказывали влияние на события, в которых непосредственно участвует главный герой, тем более что сведения эти очень интересные. Кроме того, на примере Ростовцева писатель показывает людей противоположного лагеря, людей непростых и довольно незаурядных, людей, которые пришли к власти после поражения восстания.
Непонятно, почему Зильберштейн сетует по поводу того, что Эйдельман включил в свою повесть рассказ о взаимоотношениях Л. И. Степовой и Н. Бестужева. Можно только радоваться, что исторические материалы, им открытые, нашли свое литературное воплощение. Нет ничего криминального в том, что Эйдельман рассказывает о людях, близких Пущину. Страницы о них не являются «чужеродными». А если вспомнить о том, какой душа-человек был Пущин, каким авторитетом он пользовался у декабристов, то вполне возможно, что Н. Бестужев и был предельно откровенен с ним. Первый друг Пушкина мог быть «бесценным» не только для Пушкина.
В конце концов не мог же Пущин Эйдельмана даже в своем мнимом дневнике написать, что историю Н. Бестужева он узнал от старейшего советского литературоведа И. Зильберштейна.
Такой же несущественной мне кажется критика страниц, посвященных Пушкину, ничего кощунственного я в них не нахожу. Не хочется разбирать всю критику не по делу тов. И. Зильберштейна, т. к. это, очевидно, сделают более компетентные люди. Хочется только напомнить критику, что Н. Я. Эйдельман начал свою литературную деятельность не с повести о доисторическом человеке, а с глубокого и очень серьезного исследователя «Тайные корреспонденты „Полярной звезды“». Этому же, насколько я знаю, и была посвящена его
