писано.

Адресат – Аполлинария Суслова, которая впервые «официально» извещается о женитьбе. Разумеется, в таком письме его собственная инициатива несколько стушёвана. В глазах бывшей, но до сих пор далеко не безразличной ему возлюбленной его брак должен выглядеть как простое стечение обстоятельств: личная воля не играет решающей роли в судьбе фаталиста. «Так как со смерти брата мне ужасно скучно и тяжело жить, то я и предложил ей за меня выйти».

Тут можно усмотреть как оправдание, так и упрёк: ведь подобное предложение при тех же условиях ещё недавно делалось самой Сусловой, которая с раздражением его и отвергла. Сведения, сообщаемые им о новообретенной супруге, весьма лапидарны: «.молодая и довольно пригожая девушка, 20 лет, хорошего семейства, превосходно кончившая гимназический курс, с чрезвычайно добрым и ясным характером». Можно предположить, что вопреки желанию корреспондента такая анкетная простота уязвила Суслову сильнее всего.

Он должен быть убеждён, что его любят.

Он не рискнул бы вступить в брак на тех основаниях, которые Пушкин (положим, не без некоторого лукавства) изложил в письме к будущей теще: «Только привычка и длительная близость могли бы помочь мне заслужить расположение вашей дочери; я могу надеяться возбудить со временем её привязанность, но ничем не могу ей понравиться; если она согласится отдать мне свою руку, я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия её сердца»[656].

Пушкин просит руки безусловной красавицы – это решает всё. И он – согласен на всё. Достоевский в известном смысле женится «по расчёту», что вовсе не исключает наличия чувства. Пушкин, страстно влюблённый, тоже рассчитывает брачную перспективу, хотя исходит из несколько других препозиций.

О, как милее ты, смиренница моя!О, как мучительно тобою счастлив я,Когда, склоняяся на долгие моленья,Ты предаешься мне нежна без упоенья,Стыдливо-холодна, восторгу моемуЕдва ответствуешь, не внемлешь ничемуИ оживляешься потом всё боле, боле —И делишь наконец мой пламень поневоле!

И для Пушкина, и для Достоевского брак – это долгий душевный труд. Для того и другого семья – не только «приют спокойствия», но также – «трудов и вдохновенья». Иными словами, она есть творческая необходимость.

Истина, ставшая в ХХ в. банальной, – что ничто так не благоприятствует сближению мужчины и женщины, как общее дело, – эта истина во времена Достоевского была не столь очевидна. Ибо «общих дел» насчитывалось не так уж много. Мужчины и женщины не трудились бок о бок (в студиях, офисах, на производстве, в конструкторских бюро и т. д.) – местом их временного общения была гостиная или бальная зала. (Разумеется, речь идет о так называемом образованном классе – в деревне, при наличии общих работ, всё было гораздо проще.) В этом смысле двадцатишестидневный совместный труд Достоевского и Анны Григорьевны – это своего рода мировой прецедент: в дальнейшем ситуация будет воспроизведена многократно.

Не исключено, что чувства недавней Неточки носили на первых порах достаточно умозрительный характер. Главную роль играло обаяние имени, а не лица. Однако не следует забывать, что во время написания «Игрока» его автор пребывает в силовом поле другого текста – неоконченного «Преступления и наказания». Вообще, 1866 г. – как уже говорилось, одна из самых высоких точек в его полной взлетов и падений судьбе. Его внутренняя наполненность, уверенность в своих силах, целеустремлённость сказываются и на поведении в быту. В конце октября становится ясно, что роман Стелловскому будет завершён в срок. Это – писательская и человеческая победа. Развязка «Преступления и наказания», успех которого уже не вызывает сомнений, также не за горами (во всяком случае, план финала обдуман). Та могучая духовная эманация, которая, несмотря на все его жалобы и досады, несомненно, исходила от автора текста, не могла не ощущаться его одарённой интуицией современницей. Можно сказать (и мы уже говорили об этом), что она полюбила его авансом, вперед, ещё не разгадав этого человека, но чисто по-женски почувствовав его значительность и духовную мощь. Жизни оставалось лишь подтвердить безошибочность выбора.

Впрочем, она не обольщалась на его счет.

Она понимала, что одной литературной известностью сыт не будешь (да и до славы, которая тогда не имела свойства немедленно обращаться в хлебы, было ещё далеко), что жених её беден, обременён долгами и семейными обязательствами, а сверх того – поражён ужасным недугом. Её не страшила такая судьба. В 13 лет возмечтавшая было уйти в монастырь (и только стараниями родителей удержанная от этого раннего шага), теперь она посвящала себя служению иного рода.

Поэту, чьи стихи об «отваге и верности» уже приводились выше, принадлежат и такие строки:

…Ровно, убого светя,Анна Григорьевна Сниткина,как при иконе – свеча —

что, кажется, не вполне справедливо. Иконой для нее Достоевский сделается лишь после смерти. Да и на убогую свечу это полувековое горение (14 лет при нем и 37 – без него) мало похоже. При жизни он был согрет этим неиссякающим пламенем, которое по кончине его как бы станет вечным огнем. Но, может быть, «убогая свеча» как раз и есть самый сильный светильник?

«Дух предков-норманнов, живший в матери, – говорит их романтическая дочь, – не вынес вида того состояния беспомощности, в котором находился великий русский». Анне Григорьевне надлежало, по-видимому, сыграть роль сурового, но справедливого Рюрика, призываемого для наведения порядка в бестолковой стране. «Послушная властному приказу» упомянутых предков, Анна Григорьевна бодро берётся за дело: занятие тем более привлекательное, что в жилах её избранника, по уверениям всё той же Любови Фёдоровны, тоже текла «смешанная норманнославянская кровь». Эти генеалогические открытия ничем не хуже других. Утешимся признанием мемуаристки, что мать ее «была украинкой только наполовину», ибо Сниткины, осев в Петербурге, «женились на русских». А посему «ей не было чуждым русское сострадание»[657].

И добавим – в высокой степени русский идеализм.

Несмотря на дружно отмечаемую современниками практичность, она оставалась идеалисткой. Это касается также и материальных аспектов их брачного союза: последние были далеко не блестящи. Две тысячи рублей приданого не спасали положения. Можно ли было ждать помощи со стороны её семьи?

С лёгкой руки М. Н. Стоюниной, оставившей воспоминания о семействе, Григория Ивановича Сниткина именуют мелким чиновником: это звание прочно укоренилось в литературе. Между тем должность его называлась красиво: мундкох при высочайшем дворе. Иначе говоря, он заведовал придворной кухней. Это, конечно, не камергер и даже не камер-юнкер, но в представлении, скажем, «классических» мелких чиновников – таких как Акакий Акакиевич Башмачкин или Макар Алексеевич Девушкин – едва ли не генерал.

Думается, находясь при подобной должности, Григорий Иванович не бедствовал. Он сумел прикупить на Песках пару участков земли и воздвигнуть каменный дом.

По смерти главы семьи благополучие пошатнулось. Вдова на оставшиеся 15 тыс. рублей построила ещё два деревянных жилища, но по сути это её разорило. Хотя деревянные дома и сдавались, они приносили мизерный доход. В каменном проживала семья, он, кстати, был заложен. Получала ли вдова