Но тогда, в первые месяцы их брака, она как будто ещё не чувствует груза лёгшей на её плечи ответственности, не заботится «об истории» – о том, что их отношения может не так понять взыскательное потомство.

Ни разу в своих записках Анна Григорьевна не позиционирует Достоевского как непогрешимого гения, который «право имеет» или которому, продолжая этот образный ряд, «всё позволено». Да и талант, пожалуй, остаётся за скобками: не поминаемый всуе, он как бы подразумевается сам собой. Никаких нравственных скидок на дарование специально не предусматривается. Меньше всего Анна Григорьевна думает о величии супруга. Она любит его без затей – как единое существо, в котором «писательское» неотделимо от «всего остального».

Конечно, для жены, как и для лакея, не бывает великого человека: с той только разницей, что лакей не обязан любить. Словно опасаясь, что грядущий читатель заподозрит её в непокладистости (по-нынешнему: в отсутствии толерантности), а мужа – в мелочности, вздорности, неуживчивости и эгоизме, она, переписывая набело свой стенографический кондуит, старается облагородить оригинал. Эта позднейшая редактура призвана сгладить тогдашнюю непосредственность, задним числом расставить акценты и гармонизировать миф. Как замечает публикатор дневника, «иногда очень неожиданно и без связи с предшествующим текстом» появляются позднейшие вставки: «Все эти дни я страшно счастлива» или «Дорогой мой Федя, как я его люблю!»[676] Как будто чувство, которым буквально пронизан дневник, требует дополнительных подтверждений.

Толкуя о первых – петербургских – неделях их брака, отравленных постоянным вмешательством родственников, Анна Григорьевна замечает, что всё это «могло кончиться катастрофой»[677]. Но катастрофой могло кончиться и их четырёхлетнее одиночное заключение (в смысле отъединённости от русского мира) во время зарубежных скитаний.

И главная заслуга в том, что этого не произошло, безусловно, принадлежит той, кто была неопытней и моложе.

Долгие прощания

«…Я безгранично любила Фёдора Михайловича, – говорится в воспоминаниях, – но это была не физическая любовь, не страсть, которая могла бы существовать у лиц, равных по возрасту»[678]. Разница лет, заметим, вовсе не исключает наличия страсти – хотя бы у более старшего, умудрённого житейским и прочим опытом лица, если к тому же оно наделено пылким воображением (вспомним «утончённые» вожделения Свидригайлова и некоторых других героев Достоевского к их потенциальным, совсем ещё юным невестам). Как бы то ни было, сугубо интимные моменты почти не нашли отражения в дневнике. Это удивительно, если вспомнить, что текст писался исключительно «для себя» и возможность его прочтения посторонними полностью исключалась. Не только в силу своего воспитания или душевного целомудрия, но и следуя культурным обычаям эпохи, автор нигде не задерживается на интимных подробностях собственной брачной жизни. Это для неё тема абсолютно закрытая (заметим, что в те годы для такого рода описаний ещё и не существовало литературного языка). Самое большее, что Анна Григорьевна может себе позволить, – это упомянуть о «страстных прощаниях» перед сном, которые для врозь спавших супругов становятся ещё и нравственным долгом.

В первые месяцы Достоевский еженощно приходит «прощаться» – при этом, естественно, будит молодую жену. Отмена ночного визита – дурной знак для принимающей стороны, сигнал неблаговоления, изъявление недовольства[679]. Как можно понять, «прощание» не обязательно предполагает интимную близость: важен сам факт. Когда у Анны Григорьевны «вследствие известного обстоятельства» сильно расстраиваются нервы и Достоевский предлагает временно отменить ночную побудку («потому что эти все три дня я после долго не могла заснуть»[680]), она не пожелает жертвовать обычаем: «я упросила, чтоб он этого не делал» – т. е. чтобы не щадил её сон[681].

Через много лет, переписывая дневник, она дополнила это место следующей «пояснительной» вставкой-комментарием: «Надо сказать, что я довольно рано ложусь, Федя же сидит до двух часов и позже. Уходя спать, он будит меня, чтоб “проститься”. Начинаются долгие речи, нежные слова, смех, поцелуи, и эти полчаса – час составляют самое задушевное и счастливое время нашего дня. Я рассказываю ему сны, он делится со мною своими впечатлениями за весь день, и мы страшно счастливы».

«…Федя разбудил меня, и мы долго целовались. (Он был сегодня в ужасном восторге)», – кратко помечено в оригинале[682].

С годами физическая любовь отнюдь не уходит на второй план, как это часто бывает в браке, а напротив, осознаётся в качестве важного фактора семейной жизни. И не последнюю роль в этом играет всё более возрастающая степень душевной близости. В своих поздних письмах к Анне Григорьевне Достоевский признаётся, что его любовь к ней идёт крещендо и что после долгих лет брака его «супружеский восторг» только возрастает[683]. Конечно, здесь можно различить момент «сексуального манифестирования» – нарочитое подчеркивание уже немолодым человеком значимости для него чувственной составляющей их союза. Но нет оснований сомневаться в искренности этих заверений, в том, что помимо глубокой и с годами лишь крепнущей сердечной привязанности их брак скреплён обоюдной страстью.

Исходные импульсы, однако, были различны. Несомненно, что пуритански-сдержанную Анну Григорьевну (кстати, «стыдливая холодность» может быть сильнейшим эротическим стимулом: вспомним всё то же пушкинское «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем».) в первую очередь привлекали именно те стороны личности Достоевского, о которых она говорит в своих воспоминаниях.

«Моя любовь, – сказано в воспоминаниях, – была чисто головная, идейная. Это было скорее обожание, преклонение пред человеком, столь талантливым и обладающим такими высокими душевными качествами. Это была хватавшая за душу жалость к человеку (вспомним: жалеть = любить. – И. В.), так много пострадавшему, никогда не видевшему радости и счастья. Мечта сделаться спутницей его жизни, разделять его труды, облегчить его жизнь, дать ему счастье – овладела моим воображением, и Фёдор Михайлович стал моим богом, моим кумиром, и я, кажется, готова была всю жизнь стоять пред ним на коленях»[684].

Такой стилистики и таких пафосных оценок не встретишь в импульсивном, «непричёсанном» дневнике. Воспоминания – дело другое: это подсказанная временем и судьбой жизненная позиция. Но вместе с тем это и сознательная литературная поза: лик «дорогого мужа» (как, впрочем, и собственный авторский лик) очищен от «случайных черт». Однако в действительной жизни со всеми её вздорами, ссорами, огорчениями, а порой и отчаяньем смысл этого брака раскрывается куда полнее и человечнее.

Их заграничное путешествие началось не очень удачно.

По дороге, в Вильно, им не понравилась гостиница: слуги в ней оказались «олухами ужасными» (при расшифровке дневника они мягко трансформируются в «странных людей»). Само собой, не радует также обилие «жидов со своими жидовками в жёлтых и красных шалях и наколках» (эта терминология при расшифровке сохраняется). Кроме того, Достоевский опасается, что их могут ограбить, – и заставляет все двери в гостинице чемоданами и столами. Ночью его сокрушает припадок (чаще всего они случаются именно во сне)[685]. Первый заграничный город на их