эти рукописи, к её величайшему горю, станут наконец её законнейшим достоянием. Она бережёт мужа от излишних волнений: «Зачем его сердить, право, мне не хочется, чтобы он прятал от меня свои тетради, лучше пусть он думает, что я решительно ничего не знаю, что такое он делает».

Всё это говорится с полным сознанием собственной правоты. (Ситуация довольно рискованная: вспомним, что через несколько десятилетий, правда, при совершенно других обстоятельствах, любопытство Софьи Андреевны относительно «потаённых» рукописей её супруга поведёт к уходу Толстого из Ясной Поляны и в конечном счёте – к трагической развязке.) Заметим только, что если Достоевский для Анны Григорьевны проницаем (во всяком случае, в отношении документальном), то у неё самой по-прежнему остаётся совершенно закрытое для мужа пространство. «Я, – сказано в черновике “Воспоминаний”, – могла свободно записывать, так как знала, что никто кроме меня не прочтёт мною записанного»[705]. Задуманный как отчёт о дорожных впечатлениях, дневник превращается в хронику брака, недоступную не только для посторонних, но даже для одного из участников, в «остановленное мгновенье», в дисциплинирующий самоотчёт, в «историю литературы», наконец. Вряд ли в последующие тридцать лет Анна Григорьевна хоть раз обратится к этим погребённым в её бумагах свидетельствам, но сейчас, в 1867 г., они необходимы ей в терапевтических целях – как тайное средство упорядочения их жизни, гармонизации быта и бытия.

«Обыкновенно вечером, – повествует молодая жена, – Ф. М. садился за свои занятия, я присаживалась к другому столу и писала свой дневник. (Карандашом, разумеется: чернильница, как сказано, уступалась писателю. – И. В.). Сколько раз говорил мне Ф. М.: как бы мне хотелось знать, что такое ты пишешь своими крючочками. Уж наверное меня бранишь!

– У кого достанет духа тебя не бранить, – отвечала я ему его же фразою, которую он часто говорил мне шутя»[706].

Впрочем, в дневнике Анны Григорьевны нет сколько-нибудь заметных следов интереса, проявляемого к её трудам. (Только однажды помечено: «Это Федя подошел ко мне и показал мне, где я должна ему прочесть, и размарал мне страницу, за что и получил нагоняй»[707].) Когда он сообщает Майкову, что жена исписала «своими стенографическими знаками» семь книжек, то прежде всего имеет в виду «какую-нибудь глупую ратушу», запечатлённую усердной путешественницей в ее дорожных записках, но отнюдь не самого себя[708]. Его нимало не занимает посмертный имидж.

Между тем она честно заносит в дневник сведения о мелких ссорах и стычках, которыми изобилует их заграничная жизнь. Надо заметить при этом, что крупных, принципиальных размолвок практически не случается. Неудовольствия имеют место по самым ничтожным поводам и чаще всего оказываются следствием раздражения (как правило, непредсказуемого) главы семьи.

«Федя проснулся не в духе. Сейчас же поругался со мной, я просила его не так кричать. Тогда он так рассердился, что назвал меня [проклятой гадиной]» (в стенографическом оригинале указанное определение аккуратно замарано)[709]. Сцена происходит на третьей неделе их путешествия и через два с половиной месяца после заключения брака. Они, кажется, уже вполне освоились друг с другом.

Но интересно другое. Каким образом Анна Григорьевна реагирует на подобную брань? «Это меня ужасно рассмешило, но я показала вид, что разобиделась, и ни слова не говорила с ним». Это её рассмешило, ибо она понимает, что сказано не от сердца, а в сердцах, что в устах мужа это своего рода цитата – чужая, «взятая напрокат» речь. Слова эти не только не выражают подлинное отношение неистового ругателя к бранимому им лицу, но даже, напротив, комическим образом подчёркивают неуместность определения.

Напрасно, однако, Анна Григорьевна сдерживает одолевающий её смех. Позднее в подобных случаях она не будет скрывать свойственную ей природную весёлость. И это нередко обезоруживает Достоевского и приводит в «нормальное» расположение духа. Смех, как ему и положено, снимает напряжённость. (Чего, кстати, не было в предыдущем браке: вечно экзальтированная Марья Дмитриевна не обладала подобным чувством юмора.) Воистину Достоевскому противопоказана слишком серьёзная жена. Недаром он заявляет своей молодой подруге, что если когда-нибудь она сделается «серьёзной, скучной, холодной и спокойной особой», он разлюбит её[710].

«Фу, какая ты смешная! – говорит он, глядя на вдруг развеселившуюся от его бесконечных ворчаний супругу. – На тебя сердиться нельзя, ты так хорошо смеёшься!»[711] Смех выдаёт человека – для Достоевского это весьма существенный признак.

Но птица я – и не пеняй,Что лёгкий мне закон положен.

«Смеху, веселья было много, – говорится в воспоминаниях, – и муж уверял, что он со мною помолодел на всю разницу наших лет»[712]. Эту не только физиологическую, но и поколенческую разницу Достоевскому важно было преодолеть: его семейный опыт должен был дать ему уверенность в том, что он как человек и писатель интересен «племени младому, незнакомому».

Однако лёгкий нрав Анны Григорьевны отнюдь не избавляет её от тяжёлых переживаний. Особенно – во время беременности, когда нередко ею овладевают приступы необъяснимой тоски. Она не считает необходимым посвящать в своё состояние мужа: «…Я знаю, что и ему очень тяжело, так зачем же увеличивать эту тягость»[713]. Поэтому она старается быть весёлой и даже рассказывает мужу забавные анекдоты. От Достоевского не могут укрыться её бесхитростные уловки, и он со своей стороны замечает, что «это очень хорошо», ибо «показывает довольно высокий характер – не унывать в беде, а, напротив, сохранять как можно больше бодрости»[714]. Он не забывает о своей миссии педагога.

Анна Григорьевна уже неплохо изучила его характер. Она, как и пасынок Достоевского Паша Исаев, знает, что глава семьи отходчив: «У Феди эти бури проходят через минуту, и через минуту нельзя бывает даже заметить, чтобы он даже сколько-нибудь сердился на меня»[715]. Вместе с тем она понимает, что в любой момент может попасть под горячую руку.

В тот день, когда в её адрес было произнесено приведённое выше обидное слово, он действительно пребывает не в духе: «Федя всю дорогу ругал немцев за их непонятливость, и когда встретился нам саксонский гусар, Федя был так разгневан, что бросился ругать саксонского короля, зачем он содержит 40 тысяч гвардии». В ответ на это стратегическое рассуждение Анна Григорьевна замечает, что отчего же не содержать, когда есть деньги. «Впрочем, мне было положительно всё равно, содержит ли он гвардию, или её вовсе не существует. Я отвечала только, чтобы что-нибудь сказать»[716].

Лучше бы она промолчала. «Федя ужасно рассердился, но на этот раз и на меня, и объявил мне, что если я глупа, то пусть держу язык за зубами». Анна Григорьевна не стала противоречить. «Вот как мне иногда достаётся за немцев», – не без усмешки заключает она[717].

Семейная жизнь предполагает высокую степень вербальной свободы. Достоевский взрывается по пустякам; Анна Григорьевна порой