Шрифт:
Закладка:
Во время прогулки по прусской столице жене недовольно замечено, что она дурно одета, в частности – у неё худые перчатки. Анна Григорьевна (обиженная тем больше, что покупка её туалетов целиком зависит от благорасположения мужа) заявляет, что в таком случае им вместе лучше не гулять. После чего поворачивается и идёт в противоположную сторону. Огорчённый муж якобы несколько раз окликает её и даже пытается за ней бежать. «Выписано из стенографической тетради», – стоит пометка в этом месте её мемуаров.
Однако в указанной тетради дело изображено несколько иначе. После обмена сердитыми репликами вовсе не она, а он разворачивается и, оставив супругу одну на улице незнакомого города, гордо удаляется в направлении неизвестном. В расшифрованный текст вносится комментарий: «…Федя своим замечанием вовсе не хотел меня обидеть». В виду любопытствующих потомков хроникёр спешит взять вину на себя[687]. Со дня их бракосочетания не прошло и девяти недель.
Попытка ревности
Анной Григорьевной описано немало случаев острой ревности мужа – как правило, неосновательной. Но сама она на первых порах ревнует его ничуть не меньше.
В его кармане (который при редактировании дневника благородно заменяется письменным столом) она находит письмо от Аполлинарии Сусловой и, натурально, спешит ознакомиться с ним. «Дело, конечно, дурное, – честно признаётся автор дневника, – но что же делать, я не могла поступить иначе». Письмо повергает её в отчаяние. (Текст его не сохранился, но, очевидно, Суслова ещё не знает о бракосочетании адресата: об этом новобрачный известит её в ответном письме.) «Мне было холодно, я дрожала и даже плакала. Я боялась, чтобы старая привязанность не возобновилась и чтобы его любовь ко мне не прошла. Господи, не посылай мне такого несчастья!»[688] Она имеет представление о красоте конкурентки: как помним, Достоевский показывал будущей супруге её портрет.
…Они живут в Дрездене – то уверяя друг друга в безумной любви, то ссорясь из-за пустяков: порой то и другое происходит по нескольку раз на дню. Но по-настоящему мучит Анну Григорьевну только одно. Когда муж уходит в аптеку, она вдруг решает, «что он, вероятно, пойдет к моей сопернице». Казалось бы, откуда ей взяться в Дрездене? Но письмо, украдкой прочитанное Анной Григорьевной, было захвачено Достоевским ещё из Петербурга (а следующее, пришедшее по почте, переслано за границу с оказией). Этого Анна Григорьевна знать не могла. Поэтому подозревалась измена – тут же, на месте.
«Я тотчас же села на окно, рискуя выпасть из окна, и навела бинокль в ту сторону, из которой он пошёл и из которой он должен был воротиться»[689]. Увы, усиленное оптикой наружное наблюдение не даст результатов.
В отсутствие мужа (он отправляется в Гомбург на рулетку) она получит ещё одно адресованное ему сусловское послание. И по приходе домой, «страшно в душе волнуясь», с помощью ножа осторожно вскроет конверт. Затем, по прочтении, будут приобретены сургуч, кисточка и клей. С использованием этих подручных средств «проклятое письмо» аккуратнейшим образом запечатывается – «чтобы не было заметно, что его кто-то читал»[690]. (Разумеется, при авторской расшифровке дневника описание этой восстановительной операции из текста удаляется.)
Анна Григорьевна признаётся, что «переписывала письмо на память», хотя, добавляет она, оно того и не стоит. (С ее точки зрения, всё, что пишет «соперница», имеет невысокую ценность.) Такое заявление обнадёживает. Поскольку письма Сусловой не сохранились (и мы догадываемся о причинах), остаётся надежда, что хотя бы эта (скорее всего, стенографическая) перлюстрация когда-нибудь будет обнаружена. (Кстати, роясь в чемодане с перепиской мужа, Анна Григорьевна наталкивается и на письмо Прасковьи Аникиевой (от которой, напомним, у М. М. Достоевского был сын Ваня: Фёдор Михайлович после смерти брата помогал им материально). «Я его изорвала», – жёстко заключает Анна Григорьевна, что лишний раз свидетельствует о не таком уж трепетном её отношении к известной части архива.)[691]
Отдав вновь запечатанное письмо вернувшемуся из Гомбурга Достоевскому и сделав вид, что не догадывается, кто автор послания, она пристально наблюдает за выражением лица супруга, когда тот читает это «знаменитое», как она выражается, но, увы, неизвестное нам письмо. «Он долго, долго перечитывал первую страницу, как бы не будучи в состоянии понять, что там написано… (Анна Григорьевна, собственно, могла бы это ему разъяснить. – И. В.) Мне показалось, что руки у него дрожали». Следуя принятой роли, наблюдательница безмятежно спрашивает адресата, «что пишет Сонечка» (племянница). Он отвечает, «что письмо не от Сонечки, и как бы горько улыбался. Такой улыбки я еще никогда у него не видала. Это была или улыбка презрения, или жалости, право, не знаю, но какая-то странная (“жалкая, потерянная” – исправлено в расшифровке. – И. В.). Потом он сделался ужасно как рассеян, едва понимал, о чём я говорю»[692].
Анна Григорьевна – тонкий психолог. Она зорко подмечает все реакции мужа, его «мимику и жест». И за отсутствием самого письма только по этим динамическим признакам приходится судить о его содержании. Во всяком случае образ «подруги вечной» ещё сильно волнует её дрезденского корреспондента.
Ревность продолжает преследовать Анну Григорьевну и после переезда в Женеву.
Во время прогулки Достоевский случайно вытаскивает из кармана маленькую бумажку, на которой что-то написано карандашом. «Мне захотелось знать, что это было именно, я схватила записку; вдруг Федя зарычал, стиснул зубы и ужасно больно схватил меня за руки…» Подобная (неадекватная) реакция мужа только разжигает её подозрения. Единоборствуя, они разрывают записку на несколько частей, и каждый в сердцах бросает свою добычу на землю. После чего, обозвав мужа дураком, Анна Григорьевна разворачивается в направлении к дому. Но, будучи совершенно уверенной, что автором записки является известная особа, бдительная супруга, выждав, когда муж скроется из виду, возвращается на поле брани и аккуратно подбирает разорванные клочки. Она спешит домой в страшном волнении, ибо ей представляется, что роковая женщина уже добралась до Женевы – и муж тайно встречается с коварной разлучницей: «А разве я могу быть уверена, что Федя мне не изменяет? Чем я в этом могу увериться? Ведь изменил же он этой женщине[693], так отчего же ему не изменить и мне?» Она пишет, что решительно не допустит обмана («я слишком горда, чтобы позволить над собой смеяться»). Именно поэтому она, любя мужа, обязана не слишком ему доверять. «Положим, что это должно быть и очень дурно, но что же делать, если у меня такой характер, что я не могу быть спокойной, если я так люблю Федю, что ревную его. Да простит
