После долгих сомнений она объясняется с мужем. Достоевский, не замечавший «подполья», которое образовалось в семье, искренне удивлён.

Супруги направляются в Москву – к Ивановым: в отличие от Петербурга дебют у новой московской родни проходит для Анны Григорьевны более или менее благополучно. Кроме того, идя навстречу пожеланиям автора, чьё только что завершённое сочинение, как уже говорилось, пользуется успехом, Катков выдаёт аванс в тысячу рублей – под ещё не написанный и даже не имеющий названия роман.

На выданные деньги решено ехать за границу.

Приступая к описанию этого решающего в своей жизни часа (весна 1867 г.), Анна Григорьевна испытывает волнение, которое не в силах притушить даже по истечении сорока с лишним лет.

Эмилия Фёдоровна, Паша и другие петербургские родственники, шокированные известием об отъезде молодых (а как было бы славно провести лето всем вместе! близ Павловска! на нанятой – разумеется, за счёт Достоевского – общей семейной даче!), приступают к будущему автору «Идиота», требуя от него средств для собственных неотложных нужд. Вслед за ними немедленно являются кредиторы. (Анна Григорьевна даже высказывает ретроспективное подозрение о неслучайности таких совпадений.) С мечтой о загранице как бегстве от всех невзгод, по-видимому, приходится распрощаться…

Но тут молодая, неопытная супруга идет ва-банк. Отстояв заутреню в церкви Вознесения, укрепив дух и утвердившись в своем намерении, она решает заложить всё своё приданое – мебель, посуду, шубы, рояль и т. д. – и на эти деньги совершить путешествие. Разумеется, ей безумно жаль «прелестные столики и этажерки, всё моё красивое, так недавно заведённое хозяйство»[665], но она готова пожертвовать всеми этими дорогими её женскому сердцу предметами, дабы сохранить главное: надежду на счастье.

(Мнение о том, что, не выйди Анна Григорьевна за Достоевского, она открыла бы на Невском меняльную лавочку – очевидно, наподобие героя «Кроткой», – завистливо и несправедливо: не такой это характер.)

Обладающая нордической выдержкой мама (она же теща) одобрит манёвр. Но неожиданно этот план отвергает тот, ради кого замысливалась вся операция. Достоевский категорически не хочет основывать своё благополучие на «слезинке ребёнка» – в данном случае на заложенных вещах юной жены. «Я умоляла мужа, – пишет воспоминательница, – спасти нашу любовь, наше счастье и, не выдержав, так разрыдалась, что бедный Фёдор Михайлович совсем потерялся…»[666] Слезинка, уже в своём натуральном виде, пролилась не напрасно: Достоевский «поспешил на всё согласиться». Заграничный паспорт (при получении которого – в связи с политическим прошлым просителя – всегда возникала легкая бюрократическая заминка) не без помощи знакомого чиновника был оформлен в два дня.

Ошеломлённые и застигнутые врасплох родственники получают назначенное каждому из них вспомоществование (Паша для умягчения скорби – даже на новое летнее пальто[667]) – и 14 апреля 1867 г. чета Достоевских покидает Петербург.

Они полагали, что вернутся в конце лета. Медовый месяц, однако, оказался длиною в четыре года.

Стенография как тайнопись души

Наталья Николаевна Пушкина, по-видимому, не вела дневников. Софья Андреевна Толстая, напротив, не пренебрегала этой возможностью. Но в том и другом случае сохранилось значительное количество иных документов, в которых запечатлена жизнь их мужей. Не говоря уже о том, что сами они (т. е. указанные мужья) вели подённые записи: Пушкин – бегло и недолго, Толстой – основательно и до самого конца.

Достоевский никогда не заводил дневников в тесном смысле этого слова («Дневник писателя» – это всё-таки публичный жанр). О его четырёхлетней жизни за границей можно судить только по отправляемым в Россию письмам. Никаких «записок очевидцев» за этот период не существует, поскольку очевидцев практически не было. Никто из соотечественников (кроме, пожалуй, навещавшего их в Женеве изгнанника Огарёва) не наблюдал их супружескую пару вблизи. И если, скажем, в поздние годы Толстого вокруг него скрипели камер-фурьерскими перьями едва ли не все домочадцы (не говоря уже о могучем пере самого хозяина), то у Достоевского шансов на бессмертие в этом отношении было значительно меньше. Особенно – в зарубежье, куда они сокрылись от пригляда родственников и заимодавцев.

Можно бы, ломая размер, в слове «пашей» сделать ударение на первом слоге, а вместо Кавказа мысленно поставить Альпы.

Существует один совершенно исключительный документ: другого такого не сыщешь, пожалуй, в литературных анналах. Это стенографический дневник Анны Григорьевны, который она регулярно вела в первый год их с Достоевским заграничного путешествия. Часть оригиналов сохранилась: это небольшие записные книжки в коленкоровых переплётах, заполненные стенографическими знаками[668]. Записи сделаны преимущественно карандашом, что, видимо, не случайно. У Достоевских долгое время была лишь одна чернильница – ею по праву сильного пользовался глава семьи.

Анна Григорьевна бралась за расшифровку дневника (т. е. переписывала его обыкновенным письмом) по меньшей мере четырежды – в 1894, 1897, 1909 и 1911/1912 гг., затем оставила эту работу. Она прервала свои усилия на тексте, относящемся к пребыванию в Базеле – 12 (24) августа 1867 г. Именно в таком виде этот дневник был опубликован посмертно, в 1923 г.

Долгое время считалось, что остальная часть дневника утрачена. Тем более что в завещательном распоряжении “En cas de ma mort ou d’une maladie grave” («На случай моей смерти или тяжёлой болезни»), упомянув свои криптологические труды и даже указав место хранения расшифрованной рукописи (сейф Исторического музея), Анна Григорьевна добавляет: «Остальные тетради я прошу уничтожить, так как вряд ли найдётся лицо, которое могло бы перевести с стенографического на обыкновенное письмо»[669]. Такого лица действительно не находилось.

К счастью, последняя воля не была исполнена – тайнопись («остальные тетради») десятилетиями пылилась в архиве. Наконец в Ленинграде догадались пригласить профессиональную стенографистку – Цецилию Мироновну Пошеманскую. В поисках разгадки она проштудировала даже учебник стенографии Ольхина, по которому училась А. Г. Сниткина. Но увы: как выяснилось, изобретательная ученица по-своему сокращала слова, т. е. использовала собственную систему стенографической записи. И тут опытному исследователю-архивисту Вере Степановне Нечаевой, составлявшей в то время фундаментальное «Описание рукописей Ф. М. Достоевского», пришла в голову простая, но, как в таких случаях говорится, гениальная мысль: сличить имеющиеся стенографические оригиналы, уже расшифрованные самой Анной Григорьевной, с этой самой авторской расшифровкой.

Так Пошеманской был найден ключ. Составив словарь применяемых автором сокращений, она в 1958–1959 гг. расшифровала весь остальной текст, относящийся к августу – декабрю 1867 г.[670] (В нём, в частности, содержались приведённые выше записи-припоминания о предыдущем, 1866 г. – об истории знакомства автора дневника с Достоевским.) Этим, однако, дело не ограничилось. Выборочно сравнив расшифровку самой Анны Григорьевны со стенографическим оригиналом, Пошеманская (а вслед за ней – дипломированные специалисты) не без удивления убедилась, что оба текста не вполне идентичны. Анна Григорьевна работала творчески: она позволяла себе вносить в расшифрованные записи некоторые, порой весьма существенные, коррективы. Опубликованный в 1923 г. текст пришлось очищать от этих поздних редакторских вставок.

Наконец труд, справедливо названный «подвигом стенографистки», был завершён. Ныне мы имеем корпус записей, доведённых до 31 декабря 1867 г.[671]

Из четырёх лет