не относится к категории «стриженых» и на поразившее её при первом знакомстве «бесцеремонное» замечание будущего супруга: «Какой вы большой шиньон носите, разве не стыдно носить чужие волосы» – с достоинством отвечает, что шиньон у нее не столь уж велик, а волосы, к слову, не чужие, а все свои[640]. (Вспомним, что вопрос задаётся автором «Дядюшкиного сна», повести, где трагикомический старый князь поддерживает собственное существование исключительно при помощи париков, накладок, механических пружин и т. д.) Его неприязнь ко всему ненатуральному объясняется не только бывшей принадлежностью к противоположной по названию школе: он выше прочего ценит естественность и простоту. Не укрылось от него и самое важное, на его взгляд, душевное качество будущей подруги. Недаром, получив на свой вопрос – какую следует выбирать жену: умную или добрую, – ответ «конечно, умную», он с живостью возразит своей незамужней советчице: «Ну нет, если уж выбирать, то возьму добрую, чтоб меня жалела и любила»[641]. В русском языке оба этих глагола свободно замещают друг друга.

Ему не пришлось мучиться выбором. В Анне Григорьевне ум и доброта – во всяком случае, по отношению именно к нему – сочетались вполне органично.

Безусловно, она нравилась ему физически. Всегда в чёрном строгом платье (траур по умершему в апреле отцу), собранная и аккуратная, она привлекала молодостью, недоступностью, чистотой. Однако далеко не сразу он настроился на брак. Иначе как объяснить его в высшей степени нескромное предложение, когда в ответ на высказанную ею мечту – когда-нибудь увидеть Европу – он вдруг спрашивает, поехала бы она с ним на будущее лето за границу – если бы, добавляет он, её отпустили… В каком, интересно, качестве представлял он свою потенциальную спутницу? В роли Аполлинарии Сусловой? Не хотелось ли ему «переиграть» тот мучительный – трёхлетней давности – опыт, когда после пережитой им катастрофы они с Сусловой всё же отправились в путешествие по Италии, но – «как брат и сестра»? Может быть, сейчас это была проба: завуалированное предложение руки и сердца – с последующим заграничным вояжем? Но в таком случае (т. е. в случае законного брака) кто должен был её отпускать? Нет, обсуждался как будто иной вариант: скорее напоминающий предложение Кнурова из ещё не написанной «Бесприданницы», который звал Ларису «в Париж на выставку». Правда, Достоевский при всём желании не мог бы предложить Анне Григорьевне столь заманчивые финансовые условия. И сомнения приглашающего были отнюдь не напрасны. Трудно представить, чтобы «шведская мама» (которая всего-то на девять лет старше его самого) одобрила этот увлекательный тур. Да и приглашаемая сторона вряд ли бы отважилась на такой эксцентрический шаг. Даже перспектива просто пойти в ресторан, чтобы вместе с автором «Игрока» и его друзьями отпраздновать окончание работы, приводит её в смятение: «При моей застенчивости я имела бы скучающий вид и помешала бы общему веселью»[642].

Но вот 1 ноября 1866 г. рукопись сдана под расписку приставу той полицейской части, где проживает Стелловский.

Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний.Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?Или, свой подвиг свершив, я стою, как подёнщик ненужный,Плату приявший свою, чуждый работе другой?Или жаль мне труда, молчаливого спутника ночи,Друга Авроры златой, друга пенатов святых?

Этим торжественным гекзаметром Пушкин отмечает завершение своего главного труда. «Игрок», разумеется, не «Евгений Онегин» – ни по художественному объёму, ни тем более по затраченному для написания времени. Однако «непонятная грусть» вполне могла посетить как свершившего свой труд автора, так и его молодую помощницу, хотя ещё и не «приявшую» скромную плату (работодатель просил несколько дней подождать), но уже догадывающуюся, что не в деньгах счастье. И каждый вправе был ощутить себя «подёнщиком ненужным»: один – в силу исполнения пусть творческого, но всё же вынужденного труда, другая – в связи с прекращением целиком захватившей её работы.

Но прежде всего «непонятная грусть» была сопряжена с, казалось бы, неизбежным теперь расставанием.

30 октября, в последний день их совместной работы, ему исполняется 45 лет. Анна Григорьевна пишет в воспоминаниях, что, зная о дате, «решила заменить мое обычное чёрное суконное платье лиловым шёлковым»[643] (кстати, в дневнике чёрное квалифицируется тоже как шёлковое). Она хотела бы приурочить своё преображение к знаменательному для Достоевского дню. Однако если верить дневнику, то «лиловое шёлковое» было надето только сутки спустя, а именно 31‑го, и то лишь потому, что его обладательница, «кажется», направлялась на чьи-то именины – и посетила Достоевского, так сказать, мимоходом. День рождения мужа, о котором он сам порой забывал, она узнала, видимо, позже. Но не суть важно: главное, что, увидев сотрудницу не в её обычном «рабочем» наряде, «он нашёл, что ко мне цвет платья удивительно как идет»[644].

Расхожий, проходной комплимент был в некотором смысле овеществлён при расставании.

«Когда я одевалась, он как-то уж очень страстно прощался со мной и завязал мой башлык. Он мне говорил: “Поедемте со мной за границу” (навязчивая, однако, идея! – И. В.). Я отвечала, что нет, я поеду лучше в Малороссию. “Ну, так поедемте со мной в Малороссию” (т. е. Европа уже не выступает в качестве культурной приманки – место не имеет значения, важно, чтобы ехали с ним. – И. В.). Я отвечала, что если поеду, то с малороссом, но, вероятно, лучше останусь на Песках»[645].

Этому выразительному диалогу в прихожей (ведущемуся на «языке цветов»!) предшествовала ещё одна, не менее замечательная беседа.

В тот же день, 31 октября – т. е. тогда, когда уже закончен «Игрок», а дальнейшего столь же тесного сотрудничества пока не предвидится, – ими как бы подводятся итоги: не только связавшего их труда, но, что не менее важно, и самого знакомства. Речь заходит о Корвин-Круковской: о ней, впрочем, Анна Григорьевна уже наслышана («Говорил, что это очень прекрасная девушка, что она недавно уехала, теперь за границей, и он недавно получил от неё письмо»[646]). На сей раз – в знак особого доверия и расположения – демонстрируется сама эпистола. Но этого мало. По ходу сюжета на сцену является ещё один значимый персонаж.

«Потом показал мне портрет С<условой> (речь идет о фотопортрете. – И. В.). Она мне показалась удивительной красавицей, так что я сейчас это и выразила. Он отвечал, что она уж изменилась, потому что этому портрету лет 6, не меньше, и что его просили назад, а он не хочет с ним расстаться и отдать его»[647].

Что, собственно, происходит? Внешне – непринуждённый дружеский разговор. На самом деле Достоевский предъявляет Анне Григорьевне свой интимный реестр – «главных» женщин своей судьбы. И – своих потенциальных невест. (О покойной жене уже было говорено ранее.) В отдельных случаях устная информация подкрепляется видеорядом. Изображение бывшей подруги – в отличие от фото жены – производит на слушательницу (и зрительницу) сильное впечатление. Ей тонко даётся