Всё это лишь доказывает: Достоевскому опостылело одиночество. Он пытается избавиться от него в дружественной среде – в Люблине под Москвой, где его окружает большое шумное семейство сестры Веры Михайловны и толпа гостящей у них молодёжи. (Об этом уже шла речь выше.) Подстёгиваемый очередными книжками «Русского вестника», он пишет «Преступление и наказание»: мрачный сюжет отнюдь не мешает ему вместе со всеми предаваться весёлым дачным забавам. Очевидно, подобные отвлечения необходимы – в качестве эстетического противовеса. Недаром он даже ухитряется стать душой этой молодёжной компании.

Он покидает Люблино в начале сентября – ещё ощущая инерцию летнего праздника.

Через месяц к нему приходит Анна Григорьевна.

…По общему мнению, она не блистала красотой (кстати, он тоже не обольщался на этот счет: «.Ты мила и у тебя чрезвычайно доброе лицо, но ты далеко не красавица»[630]). Доброе лицо имело серый оттенок и другие изъяны, что ставилось ей на вид взыскательным мужем («он всё меня бранит за неровности кожи»[631]). Современница, помнящая ее гимназисткой, говорит о её настойчивости, живости и – что, может быть, необычно для наследницы викингов – пылком темпераменте. (Тут разумеется вовсе не чувственность, а именно темперамент.) Отмечаются серые глаза: «умные, лучистые». Сообщается, что «она привлекала к себе сердца своей правдивостью, искренностью»; что обладала способностью подмечать в жизни смешное и любила смеяться от души[632]. Впрочем, последнее свойство она умела скрывать.

Тот «вид порядочности», которому она решила следовать в общении с Достоевским, помимо прочего подразумевал серьёзность. И не только потому, что 20‑летней Анне Григорьевне хотелось выглядеть старше своих лет. «Я давно уже решила, – говорит она, – в случае, если придётся стенографировать в частных домах, с первого раза поставить свои отношения к малознакомым мне лицам на деловой тон, избегая фамильярности, чтобы никому не могло прийти желание сказать мне лишнее или вольное слово»[633]. Она старается соблюсти дистанцию, оградить себя от возможного амикошонства и других потенциальных угроз. Любившая «хохотать с подругами», в настоящем случае она, по собственному признанию, «кажется, даже ни разу не засмеялась»[634]. Но именно эта её серьёзность импонирует Достоевскому: он «признавался мне потом, что был приятно поражён моим уменьем себя держать»[635].

Анна Григорьевна полагает, что она понравилась своему будущему мужу по контрасту – с теми «нигилистками», манеры и образ жизни которых его коробят. Недаром, взяв папиросы, он предлагает и ей закурить: разумеется, это тест. И на вопрос, не вежливостью ли вызван её отказ, слышит, по-видимому, не без удовольствия, что она не только сама не курит, но и «не любит видеть», как это делают дамы. Может быть, именно в этой связи он не удержался от комплимента. Он-де рад, что Ольхин прислал к нему стенографку, а не стенографа, ибо «мужчина непременно запьёт, уж наверно запьёт, а вы, я надеюсь, не запьёте». Анна Григорьевна без тени улыбки ответствует, что «в этом он может быть уверен»[636]. Он расспрашивает довольно подробно (как всегда поступает с интересующими его лицами) о её воспитании, образовании, семье. «На все эти вопросы я отвечала очень просто и серьезно; вообще я держала себя очень сдержанно, хотела поставить себя на такую ногу («на высшую ногу», как выразился бы один персонаж «Карамазовых». –  И. В.), чтобы он не мог мне сказать ни одного лишнего слова, ни одной шутки»[637]. Она не желает нравиться: ей хочется быть.

Однажды, уже за границей, он по какому-то поводу упрекнёт её в неделикатности. (Деликатности учит не танцмейстер, сказано в «Идиоте».) Этот упрёк страшно обидит Анну Григорьевну. «Я помню, – заносит она в дневник, – когда я ходила к нему работать, я ему не предложила ни одного вопроса. Мне казалось неделикатным спросить его о чём-нибудь»[638].

Тем более невероятно, чтобы она могла сделать первый шаг.

Вообще, этот брак был предрешён. Одинокий мужчина почти целый месяц, день за днем, проводит в тесном общении с женщиной: по сути, наедине. У Достоевского не имелось особых возможностей для интересных знакомств. И тем паче – для бесед с молодыми девушками тет-а-тет. Он не был человеком светским, завсегдатаем салонов, жуиром; не вёл рассеянной жизни. Семейства, которые он посещал, – это в основном родственники и старые друзья. Там не существовало поля для романтических увлечений. Со своей «главной» возлюбленной Аполлинарией Сусловой он поначалу сошёлся как с автором – благодаря «Времени». На той же литературной стезе возникло сближение и с А. В. Корвин-Круковской. Ныне его журналы не выходили; шансов на личное счастье оставалось всё меньше.

И всё же второй его брак напрямую будет связан с писательством.

Да: он был приуготован к женитьбе. Весь этот год он испытывал колоссальное напряжение: сочинялся хвалимый, ругаемый, но при этом читаемый всеми роман. Его могучая творческая воля не исчезала бесследно – он улавливал мощный ответный прилив. Это сгущение энергий не могло не сказаться на той сугубо интимной сфере, которая неотделима от творчества. Его писательский взлёт должен был материализоваться в женщине: не в тех пресловутых «Минушках и Кларушках», о которых он небрежно упоминал в письме к брату двадцать лет назад, в пору своего упоительного дебюта. Тогда это была фигура речи, долженствующая оттенить успех[639]. Теперь на карте стояли жизнь и судьба. Чтобы исполнить предназначение, требовалась подруга: сочувствовательница, утешительница, помощница, любовница, жена. Если бы вдруг в качестве стенографки к нему явилась не Анна Григорьевна, а другая (такой вариант просматривался), не исключено, что он тоже сделал бы ей предложение. Иной вопрос, смог бы он с ней прожить жизнь.

Конечно, тут можно толковать о предпочтениях сугубо профессионального свойства. Кто из литераторов – тем более много и к сроку пишущих – отказался бы от постоянной сотрудницы, владеющей столь редкой и в писательском деле весьма полезной специальностью? (Стенография была делом новым и необычным: в известном смысле можно рассматривать написание «Игрока» и как технический эксперимент.) Но, кажется, в брачных расчётах Достоевского подобное обстоятельство не играет решающей роли. Он всматривается в человека – в характер, в душевные и сердечные свойства своей собеседницы. (А их беседы, вернее, его растянувшийся на двадцать шесть дней монолог, занимают едва ли не большее место, чем собственно работа.) Ему не могли не нравиться её сдержанность и вместе – искреннее молодое сочувствие его обстоятельствам, всем перипетиям его, как он полагал, неудавшейся жизни. И главное – горячая вера в успех соединившего их труда. Ему нравилось, что, принадлежа к новейшему поколению и будучи для своего времени весьма образованной (первая в Петербурге женская гимназия, Педагогические курсы и т. д.), его соработница начисто лишена признаков «синечулковости».

А также – той умственной и бытовой развязности, которой бравировали иные её современницы. Во всяком случае, она