понять, что к её собеседнику были неравнодушны весьма достойные дамы, в том числе «удивительные красавицы». И хотя всё это уже миновало и сердце рассказчика ныне совершенно свободно, ему небезразлична память о прежних привязанностях. (Чего стоит хотя бы его нежелание вернуть фотографию – как можно понять, самому запечатлённому лицу.) Достоевский не скрывает своего прошлого и даёт знать, что не отказывается от него. Но, как уже говорилось, он свободен и – собеседница может убедиться в этом сама – не очень счастлив. И сверх того – одинок.

Поведав о себе, Достоевский вправе ждать от Анны Григорьевны ответных откровений. «Потом он меня расспрашивал, сватаются ли ко мне женихи и кто они такие (за неимением интимного прошлого речь идёт о сегодняшнем дне. – И. В.), я ему сказала, что ко мне сватается один малоросс (очевидно, тот самый, с которым она “собиралась” отправиться в Малороссию. – И. В.), и вдруг он начал с удивительным жаром мне говорить, что малороссы – люди всё больше дурные, что между ними очень редко когда случается хороший человек». Знает ли он, однако, что предки Анны Григорьевны по отцовской линии обитали на щедрых просторах Украины, и помнит ли, что его собственные дед и отец обретались в тех же пределах? Он рад бы обругать конкурента персонально, но о нём ему ничего не известно. Остается выбранить малороссов en masse: неуклюжая, хотя и трогательная попытка остеречь Анну Григорьевну от опрометчивых шагов. «Вообще видно было, что ему очень не хотелось, чтобы я вышла замуж».

Для усиления именно этого чувства Анна Григорьевна прибегает к нехитрому женскому средству – сообщает о некоем докторе, который любит её и к ней сватается и за которого она «может быть» выйдет замуж, хотя не испытывает к нему особых симпатий.

Итак, рекогносцировка произведена. Каждый из собеседников в достаточной мере осведомлён о расположении боевых фигур. Учтено и наличие резервов. Кстати, Достоевский – чисто по-мальчишески – не может удержаться, чтобы не продемонстрировать Анне Григорьевне свой «паспорт» – дабы она могла убедиться, «в каких науках он сделал самые большие успехи». Как на грех, документ куда-то запропастился – и лишь после усердных поисков был предъявлен. Будущей жене писателя надлежало не только восхищаться его талантом: ей полагалось удостовериться, «как много наук он произошел».

Так протекали их брачные игры.

И «страстное» завязывание Достоевским башлыка, и его настойчивое «поедемте со мной за границу» – это уже не гусарский наскок с ещё не вполне ясной перспективой, как было вначале: это серьёзный матримониальный зондаж. И вроде бы кокетливый ответ Анны Григорьевны, что в Малороссию лучше уж ехать с малороссом, – по сути внятный сигнал, что она предпочитает путешествовать с теми, кто хотя бы состоит в статусе жениха.

Ранее в тот день, когда она только вошла к Достоевскому, он «вдруг поднялся с места и даже краска показалась на его лице». Анна Григорьевна сочла это за добрый знак: «…значит, он меня любит… может быть, даже очень любит меня». (Не произвело ли на него впечатление лиловое платье, в котором он её увидел впервые?) В ходе их встречи её подозрение только подтвердилось: «Очевидно, я ему очень тогда нравилась, и он был уж очень тогда страстный. Мне показалось, что меня очень любит»[648]. Во всяком случае, объяснение, воспоследовавшее через несколько дней, не стало для неё неожиданностью.

Кто же был истинным виновником их брака?

Сюрпризы медового месяца

В своих воспоминаниях Анна Григорьевна даёт понять, что созревание её чувства к автору «Преступления и наказания» несколько отставало от встречного процесса у указанного лица. По её версии, «приоритет влюбленности» должен быть закреплён за будущим мужем. Но записи в дневнике свидетельствуют об ином. «Он уже начинал мне тогда (т. е. в начале октября 1866 г. – И. В.) очень нравиться»[649]. И ещё: «Нравился он мне очень, но всё-таки как-то пугала его раздражительность и его болезнь»[650]. Признания важные, но, возможно, неполные: в этом месте по причинам, о которых можно только догадываться, двенадцать стенографических страниц из дневника аккуратно вырезаны. Осталось немного: «…Разговоры с Федей стали делаться мне всё более и более приятными, так что уж шла на диктовку с каким-то особенным удовольствием»[651].

Но самое поразительное – это запись-припоминание, повествующая о 9 октября 1866 г.: «Не знаю почему, но мне казалось, что он на мне непременно женится, я даже почему-то боялась, чтобы он даже вчера мне не сделал предложения, таким он мне показался странным; я не знаю, как бы я тогда на это и ответила, мне кажется, я бы сказала, что слишком мало его знаю, чтобы выйти замуж, но что пусть он даст пройти несколько времени и когда я его несколько узнаю, то, может быть, и пойду за него»[652].

Полно: уж не путается ли автор в своих хронологических исчислениях? Трудно (почти невозможно) представить, чтобы желание объясниться относилось к «вчера» – к 8 октября, пятому дню их знакомства. Такая скоропалительность даже при наличии сильной страсти (которая в первые дни ничем себя не обнаруживает) вряд ли возможна. Остаётся лишь восхищаться изумительному чутью Анны Григорьевны, прозревающей то, о чём автор «Игрока», скорее всего, ещё не догадывается.

Он объяснится с ней только через месяц, 8 ноября, и то не прямо, а в виде некоего вопрошения – о правдоподобии явившегося ему художественного сюжета: будет ли натурально, если, скажем, такая девушка, как она, полюбит уже немолодого и обременённого болезнями художника? «Поэт – издалека заводит речь». Меж тем в её дневниковых записях, где повествуется о первых днях их сугубо делового партнерства, все точки над i уже расставлены: «Не знаю почему, но мне казалось, что он на мне непременно женится».

И это при том, что у них «ни разу не было разговору ни о любви, ни одного нескромного слова»[653].

Не передалось ли ему – на метафизическом уровне – это матримониальное ожидание?

Однажды, уже после своего сватовства, на настойчивые вопросы невесты – когда он почувствовал, что любит её, – он простодушно ответил, что в первую неделю знакомства совершенно не замечал ее лица (и, добавим, не помнил имени-отчества): «Лишь в конце октября я обратил внимание на твои красивые серые глаза и добрую ясную улыбку»[654]. Автор «Белых ночей» мог бы заметить это и раньше.

Но не настолько же он был слеп (и самоуверен), чтобы отважиться просить её руки без каких-либо знаков расположения с её стороны.

«При конце романа (“Игрок”. – И. В.), – пишет он, – я заметил, что стенографка моя меня искренно любит, хотя никогда не говорила мне об этом ни слова…»[655] («Проклятый психолог!» – как мог бы выразиться по сему случаю один из его героев.) Итак, он замечает проявление чувства с её стороны. Надо, однако, помнить, кому это