Мы помолчали.

– Расскажи об этой… Ясмин, да? Она, по-видимому, дорога тебе.

– Дорога, – признала я. – Ясмин – практически моя опора. Ей можно открыться и не бояться предательства. Она честная. Даже когда мне так плохо, что приходится надевать маску, она видит меня настоящую и говорит то, что мне нужно услышать.

Монах улыбнулся, очевидно, довольный моими сердечными словами о подруге.

– Отрадно, что у тебя есть близкий человек, без которого – никуда. Мы с тобой в чем-то схожи: первое время в монастыре я тоже чувствовал себя растерянно и неуютно. Веры без сомнения не бывает, дитя. Не думай, что ты сбилась с пути.

– А как вы уверовали?

Брат Клеменс задумался.

– А я, пожалуй, и не уверовал. Точно не так, как тебе представляется. Взял действенные понятия и собрал набор, который близок мне самому. Он и помогает быть по-своему преданным вере.

– Не вполне понимаю.

– Скажи лучше: что ты ценишь больше всего? Просто по-человечески, а не как монахиня.

Я поразмыслила над вопросом.

– Возможность помогать нуждающимся.

– Вот оно что. Да, это многое проясняет.

Хорошо, что он не видел уныния в моих глазах.

– А мне ничего не проясняет. Чту ли я церковь, для чего мне вера?

– Мне кажется, ты слишком категорична. Что орден Праведниц, что орден Служителей – это части одного целого. Такие, какие есть. А где пролегают границы веры, они не указывают.

Я переваривала эту мысль, как вдруг брат Клеменс изрек нечто совершенно неожиданное:

– Твое страдание так прелестно.

– Что? – нахмурилась я и посмотрела на него.

Он чарующе рассмеялся.

– Нет-нет, не подумай. Боль нередко бывает изящна. Она навевает тоску и отчаяние, но в то же время преисполнена незамутненной, подлинной чистоты. Такой, которая побуждает тебя нести пользу ближним. Именно страдание дает силы протягивать руку помощи – и в этом есть свое грустное очарование.

– Спасибо, – удрученно выдавила. Больше не знала, что сказать.

– Скажи, а кто для тебя важнее всех в жизни? Быть может, тот, кого, как считаешь, подвела?

Сначала перед глазами возник смутный облик Перри, но я его смигнула.

– Родные, наверное. – От этой мысли стало немного грустно. – Мы не виделись со дня, когда меня забрали. Они немало из-за меня натерпелись, и я не хочу добавлять им мучений.

– Что бы родители сказали, если бы увидели, как ты выросла?

– Не знаю, – пожала я плечами. – Назвали бы обузой.

«Они бы прокляли тебя за все причиненное горе, – нашептывал в душу злобный голос, дружный со мной до тошноты. – Сколько лет семья из-за тебя изнывала. Неблагодарная!»

Я знала, голос врет, но заткнуть его не могла, и вертлявый острый язык все равно проник мне в ухо.

Повязка на глазах монаха собралась складками – должно быть, он нахмурился.

– Обузой? Почему же?

Я опять передернула плечами.

– Из-за жалости к себе, тоски. Матери было невыносимо видеть мои муки, а как помочь, она не знала. Отца сердило, что я еще до гибели Перри несла всякую чепуху. Хотела стать как Сэльсидон. Отец говорил, Владык нужно чтить и нечего витать в облаках. Якобы выше головы не прыгнуть. Да что уж там, мне все равно теперь запрещено с ними видеться.

– Перри… Это кто? – осторожно спросил он, как бы опасаясь отпугнуть меня болезненной темой.

Имя не отозвалось во мне скорбью и болью, не разбередило старых ран. Из уст брата Клеменса оно прозвучало совсем отчужденно.

– Мальчик, которого я любила. Он умер той ночью в лесу.

– Тогда твой дар и проявился?

– Да.

– Как прискорбно. Но опять же, в этом горе сокрыта сила. Уж мне ли не знать. – Он небрежно махнул на свою повязку. – Сила, что заставляет двигаться вперед. А тебе она помогает заботиться о несчастных. Это уже что-то.

Брат Клеменс почмокал поджатыми мясистыми губами, прежде чем продолжить.

– Возможно, когда-нибудь тебе хватит смелости навестить родителей. Тогда, полагаю, ты обретешь недостающее и вновь примиришься с собой.

Чем-то эта его философия действительно воодушевляла. Загноенную рану он умудрился превратить в источник целительной силы.

– Вы дали мне богатую пищу для размышлений, брат Клеменс. – Я поднялась со скамьи.

– Пустое. В твоем обществе весьма приятно. Вдобавок мне и самому теперь предстоит обдумать кое-какие вопросы. – Было видно, что беседа принесла ему умиротворение. Старческие губы тронула довольная улыбка.

На обратном пути я крутила в голове почерпнутые мысли. Самой понять, во что верить? Черпать силу в страдании? Пропасть сомнения, разверстая во мне матерью Люсией, не сомкнулась ни на йоту.

Зато кое-что я теперь чувствовала еще отчетливее: мое доверие к наставнице все угасало и угасало.

Глава пятьдесят седьмая

Эрефиэль

Начеку будь, не зевай,

А друзей запоминай.

Влево-вправо не глазей:

Отвернулся – нет друзей.

– Детский стишок о забвении

– Уймись, – осаживал я Зефира, везущего меня по дороге. Конь на это тряхнул вверх головой и недовольно всхрапнул. – Холодно, знаю. Потерпи.

С наступлением зимы в нем взыгрывала норовистая и несдержанная сторона. Чаще всего он держался вяло, и разогнать кровь по жилам ему было труднее обычного.

Что поделать? Зимой мне и самому бывало зябко, а днем, вдобавок ко всему, клонило в сон. Уж не из-за отцовского ли родства с хищными птицами, гадал я.

Вскоре мы достигли акарского поселения, и у меня сжались кулаки. Едва получив депешу, я хотел примчаться сюда карьером, но упрямство Зефира предоставило мне время изрядно поостыть. Теперь же, у самых стен лагеря, во мне опять разгорелось нетерпение.

Я планировал вернуться сюда не раньше чем через две недели, но слишком уж абсурдным оказалось полученное известие.

Воздух у лагеря был тяжел. Неспешно въехав внутрь, я ощутил на себе мрачные взгляды стражи – люди смотрели на меня с тревогой и немым вопросом, как теперь быть.

– Генерал-лейтенант Эрефиэль, – отсалютовал мне один юнец, когда я спешился, а другой взял коня под уздцы и быстро увел в стойло.

– Где он?

Первый стражник без лишних слов повел меня в тот же каземат, где состоялась наша первая с Хромой встреча.

Я взял фонарь и, велев ждать у входа, сошел в темный и сырой заплесневелый погреб. В спертом воздухе пахло потом заключенных акар.

Хрому я нашел незамедлительно. Внутри него было заточено такое пламя, что жаром обдавало даже на расстоянии. Я подошел и направил на него луч света. Лодыжки и запястья акара были окованы цепями, позвякивающими при