Шрифт:
Закладка:
Муре задал свой обычный вопрос:
– Левассер, сколько писем пришло сегодня?
– Пятьсот тридцать четыре, – ответил начальник отдела. – Боюсь, что после понедельничной распродажи мне не хватит людей. Вчера мы едва управились.
Бурдонкль одобрительно кивал, слушая его. Он и не рассчитывал на такую цифру во вторник – пятьсот тридцать четыре заказа! Вокруг стола, за которым служащие вскрывали конверты и читали письма, стоял неумолчный шелест бумаги, а возле ящиков с товарами не прекращалась суматоха. Это была одна из самых сложных и самых значительных служб магазина: здесь постоянно царила обстановка лихорадочной спешки, ибо хозяин раз и навсегда приказал отправлять все заказанные товары вечером того же дня.
– Мы пришлем сюда дополнительных работников, – пообещал Муре, с первого же взгляда убедившись, что процесс четко налажен. – Вы же знаете: когда у вас чересчур много работы, мы не отказываем в помощниках.
На верхнем этаже, под крышей, находились комнаты для продавщиц, живущих при магазине. Однако Муре, минуя их, спустился по лестнице и направился к центральной кассе, расположенной рядом с его кабинетом. Это было помещение с застекленной перегородкой, окошечком, забранным медной решеткой, и огромным железным сейфом, вмурованным в стену. Каждый вечер два кассира собирали здесь всю дневную выручку, которую приносил им главный кассир – Ломм; эти двое подсчитывали расходы, оплачивали поставки фабрикантам, выдавали зарплату продавцам и всем прочим служащим, работавшим в магазине. Касса соседствовала с хранилищем, заставленным зелеными папками, – здесь десять служащих проверяли счета. Далее располагалась еще одна комната – для регистрационных журналов, где шестеро молодых людей, стоя за черными конторками, подсчитывали объемы продаж и суммы премий, причитавшихся продавцам. Эта служба, созданная совсем недавно, пока еще давала сбои.
Муре и Бурдонкль, миновав кассу и бюро проверки, вошли в следующее помещение. Молодые люди, сидевшие там без дела и над чем-то хохотавшие, вздрогнули от неожиданности. Муре не стал их бранить, он просто объяснил этим весельчакам свою систему небольших премий, которыми собирался награждать их за каждую выявленную ошибку в счетах продавцов, и, когда хозяин вышел, его подчиненные, забыв о смехе, уже ревностно занимались работой, выискивая просчеты в документах.
Спустившись на первый этаж, Муре направился к кассе № 10, где Альбер Ломм в ожидании клиентуры полировал себе ногти. В магазине эту семью прозвали «династией Ломмов» с тех пор, как мадам Орели, заведующая отделом готового платья, добилась должности главного кассира для своего супруга и пристроила рядовым кассиром сына, высокого, бледного верзилу, порочного юнца, не способного удержаться ни на какой работе и доставлявшего ей массу забот. Однако, подойдя к этому молодому хлыщу, Муре стушевался: ему не хотелось выступать в роли жандарма – гораздо приятнее и выгоднее было изображать снисходительного бога. Поэтому он легонько толкнул локтем своего бесчувственного помощника Бурдонкля, коему обыкновенно и поручались экзекуции.
– Господин Альбер, – строго начал тот, – вы опять небрежно записали адрес, и покупку вернули в магазин… Это, наконец, невыносимо!
Однако кассир позволил себе возражения и призвал в свидетели молодого служащего, который упаковывал купленные простыни. Этот парень, по имени Жозеф, также принадлежал к «династии Ломмов» – он был молочным братом Альбера, и это место досталось ему благодаря влиянию мадам Орели. Альбер хотел снять с себя вину, заставив того уверять, будто в ошибке виновата сама покупательница; бедняга что-то невнятно бормотал, терзая свою бородку, удлинявшую его изрытое шрамами лицо и разрываясь между угрызениями совести отставного солдата и благодарностью к своим покровителям.
– Оставьте Жозефа в покое! – приказал Бурдонкль, потеряв терпение. – И не стоит говорить лишнее. Благодарите Бога, что мы высоко ценим работу вашей матушки!
И как раз в этот момент к ним подоспел Ломм-старший. Из своей кассы, расположенной возле двери, он видел кассу сына, находившуюся в отделе перчаток. Седой как лунь, отяжелевший от сидячей жизни, он отличался дряблым лицом, таким бледным, словно оно потускнело от блеска монет, которые он пересчитывал с утра до вечера. Его правая рука была ампутирована, однако это нисколько не мешало ему в работе; любопытно было наблюдать, как он пересчитывал выручку: монеты и ассигнации так и мелькали в его единственной, левой руке. Ломм был сыном сборщика налогов из Шабли; в Париж он попал, подрядившись писцом к одному негоцианту в Порт-о-Вэн. Проживал он на улице Кювье, где и женился на дочери консьержа-эльзасца, по совместительству – дешевого портного, и с того дня попал в подчинение супруги, чьи коммерческие способности несказанно поражали его. Она работала в отделе готового платья и получала более двенадцати тысяч франков в месяц, тогда как его жалованье составляло всего лишь пять тысяч. Почтительное отношение Ломма к жене, приносившей в их хозяйство такие суммы, распространялось даже на рожденного ею сына.
– Что тут стряслось? – спросил он, задыхаясь. – Альбер в чем-то провинился?
Тут-то Муре и вернулся на сцену, дабы выступить в своей роли доброго государя. Бурдонкль должен был наводить страх на служащих, а сам он заботился о своей популярности.
– Обычная промашка, дорогой Ломм, – мягко сказал он. – Ваш Альбер проявил небрежность, ему следовало бы брать пример с вас. – И Муре переменил тему, проявив еще бо́льшую любезность. – Вы довольны вчерашним концертом? Надеюсь, место было хорошее?
Бледное лицо старого кассира залила краска. Его единственной тайной слабостью была музыка, он предавался ей в одиночку, посещая театры, концерты и репетиции. Несмотря на отсутствие правой руки, он ухитрялся играть на валторне, для чего изобрел хитрую систему клапанов. Поскольку госпожа Ломм ненавидела любой шум, он заворачивал свой инструмент в покрывало и играл по вечерам, приходя в экстаз от странных глухих звуков, которые извлекал из своего инструмента. В этой музыке он находил прибежище, утешение от домашних неприятностей. Музыка и пересчет денег в кассе были единственной усладой Ломма, других он не знал, если не считать восхищения достоинствами своей супруги.
– Место у меня было прекрасное! – ответил он, просияв. – Вы так добры ко мне, сударь!
Муре, которому нравилось потакать страстям, иногда отдавал Ломму билеты, навязанные ему дамами-патронессами. И он воскликнул, окончательно покорив старого кассира:
– Ах, Бетховен… ах, Моцарт!.. Что за музыка!
Не дожидаясь ответа, он повернулся и догнал Бурдонкля, который уже начал обход магазина. Центральный холл, расположенный во внутреннем дворике под стеклянной крышей, был отведен секции шелков. Сначала они осмотрели галерею, которая шла вдоль улицы Нёв-Сент-Огюстен; здесь торговали исключительно бельевыми товарами. Не заметив здесь никаких нарушений, они медленно проследовали мимо почтительно кланявшихся продавцов, затем свернули в отдел руанских ситцев и трикотажа, где царил все тот же идеальный порядок. Зато в секции шерстяных тканей, расположенной в галерее, идущей перпендикулярно улице Мишодьер, Бурдонкль снова вошел в роль Великого инквизитора при виде молодого человека, сидевшего на прилавке с истомленным видом человека, проведшего бессонную ночь; этот юнец, по фамилии Льенар, был сыном богатого торговца новыми материями из Анже; он покорно снес выговор начальника, боясь лишь одного – что его оторвут от парижской беззаботной жизни, полной утех, и отошлют обратно в провинцию, к отцу. После этого инцидента замечания посыпались градом; гнев начальства обрушился на галерею со стороны улицы Мишодьер: в отделе сукна один из продавцов, взятый на испытательный срок, без жалованья, из тех, что еще только начинали работать и ночевали прямо в своих секциях, вернулся в магазин после одиннадцати вечера; другого застали в дальнем углу подвала за курением. Но самая страшная буря обрушилась на голову одного
