Родившись в «Старом Эльбёфе», она любила здесь все, вплоть до сырых стен, жила только им и для него, гордилась этим магазином – самым успешным, самым надежным в их квартале, и теперь ее днем и ночью мучило появление соперника, вначале презираемого, потом сравнявшегося с их лавкой, а нынче грозящего им разорением. Это зрелище терзало мадам Бодю, как открытая рана; она страдала, предвидя падение «Старого Эльбёфа»; пока супругов еще поддерживало презрение к новоявленному выскочке, но она ясно сознавала, что агония лавки станет и ее агонией: в тот день, когда закроется лавка, умрет и она.

В комнате воцарилось молчание. Бодю барабанил пальцами по столу, застеленному клеенкой, и этот стук звучал как сигнал к отступлению. Он чувствовал усталость, почти тоску, в очередной раз облегчив душу. Да и все остальные в этой гнетущей обстановке сидели, глядя в пустоту и продолжая упиваться горечью поражения. Удача всегда обходила их стороной. Казалось бы, дети выросли, в семью пришел достаток… но тут явился конкурент, грозивший им разорением. Вдобавок был еще дом в Рамбуйе, сельский дом (весьма выгодное приобретение, как уверял суконщик), куда он вот уже десять лет мечтал перебраться, оставив лавку; однако эту древнюю развалину постоянно приходилось ремонтировать, и он наконец решился сдать ее жильцам, которые не платили ему ни гроша. Этот дом поглощал все его доходы; таков был единственный порок честного торговца, упрямо державшегося старинных правил жизни.

– Ну-с, довольно, – внезапно сказал он, – пора уступить место тем, кто еще не ел… Нечего болтать попусту!

Все встрепенулись. Газовый рожок свистел в душной, жарко нагретой тесной столовой. Взрослые встали все разом, нарушив печальную тишину, и только Пепе заснул так крепко, что пришлось его уложить на тюки мольтона. Жан, зевая, вернулся на свой наблюдательный пост в дверях лавки.

– В общем, поступай, как считаешь нужным, – повторил Бодю, обратившись к племяннице. – Наше дело тебя предупредить, а ты уж решай сама.

Он настойчиво глядел на Денизу в ожидании окончательного ответа. Однако все услышанное не только не разочаровало девушку, а, напротив, подогрело ее интерес к «Дамскому Счастью», и она коротко ответила, со своим всегдашним спокойным, кротким видом и упрямством истинной нормандки:

– Посмотрим, дядя.

Потом сказала, что хочет лечь пораньше, вместе с мальчиками, поскольку они, все трое, очень устали. Но часы прозвонили только шесть раз, и она решила еще немного посидеть в лавке. На улице уже стемнело, и Дениза не видела ничего, кроме мелкого, частого дождика. Он зарядил после захода солнца, и девушка подивилась тому, что мостовая почти сразу же покрылась лужами, по канавам побежали мутные ручьи, а тротуары покрылись вязкой, липкой грязью; дождевые струи барабанили по сплошной череде зонтов, которые то и дело сталкивались, опадали и снова взмывали вверх подобно большим темным крыльям, реющим во мраке. Дениза сперва даже отступила вглубь лавки, озябнув и приуныв в тусклом освещении, делавшем комнату совсем уж мрачной. Влажное, гнилое дыхание старинного квартала проникало сюда с улицы; казалось, вода, струившаяся с зонтов, подступает вплотную к прилавкам, а мостовая, со своей грязью и лужами, вторгается в дом, заражая плесенью старинные стены первого этажа, и без того покрытые белесыми разводами селитры. Перед девушкой был призрак старого, сырого Парижа, вызывавший у нее озноб и горестное удивление: можно ли было предвидеть, что этот огромный город так холоден, так уродлив?!

Тем временем по другую сторону улицы, в глубине торговых залов «Дамского Счастья», уже вспыхнули газовые рожки. Дениза подалась вперед, привлеченная и словно согретая этим источником сияющего света. «Машина» по-прежнему усердно работала, выпуская последние клубы пара, пока продавцы сворачивали ткани, а кассиры подсчитывали выручку. Сквозь запотевшие и оттого бледные стекла можно было различить смутное мельтешение огоньков, все сложное устройство этого механизма. Завеса неутихавшего дождя придавала этому отдаленному свечению видимость гигантской печи, на огненном фоне которой метались черные силуэты кочегаров. Однако витрины, залитые дождем, уже не позволяли различить ничего, кроме белоснежных кружев, – газовые светильники в матовых стеклах оживляли их яркую белизну. На фоне этой кружевной часовни особенно выделялись готовые изделия; одно из них – роскошное бархатное манто, отделанное мехом черно-бурой лисы, – выгодно подчеркивало стройную безголовую фигуру женщины-манекена, словно бегущую сквозь ливень, в таинственном парижском сумраке, на какой-то праздник.

Поддавшись искушению, Дениза подошла к отворенной двери; она уже не обращала внимания на брызги дождя. В этот вечерний час «Дамское Счастье» с его огненными вспышками окончательно покорило девушку. В огромном городе, черном и безмолвном под дождем, в этом чужом, незнакомом Париже, магазин светился, как маяк; Денизе казалось, что его свет, его жизнь предназначены ей одной. И она уже мечтала о своем будущем в этом городе, готовясь трудиться денно и нощно, чтобы вырастить братьев, сделать еще много чего – она даже не знала, чего именно, и заранее трепетала от страха и восторга перед этими воображаемыми свершениями. Мысль о женщине, погибшей в яме для фундамента нового магазина, снова обожгла и напугала девушку; ей почудилось, что светильники источают кровь; но миг спустя белизна кружев успокоила ее, сердце преисполнилось надежды, уверенности в том, что ее ждет радость; тем временем мелкая водяная пыль освежала ее руки и унимала лихорадочное возбуждение, связанное с переездом.

– Да это же Бурра! – произнес голос у нее за спиной.

Дениза подалась вперед и действительно узнала Бурра, застывшего в конце улицы, перед витриной «Дамского Счастья», в которой она еще утром заметила искусно составленную композицию из зонтов и тростей. Грузный старик воспользовался темнотой, чтобы рассмотреть эту триумфальную выставку; он стоял с искаженным лицом, с непокрытой головой, не чувствуя даже, как дождь поливает его седую гриву.

– Вот ненормальный, – продолжал тот же голос, – да он же простудится!

Обернувшись, Дениза увидела все семейство Бодю. Они тоже, как и Бурра, которого считали безумным, не могли противиться желанию видеть это душераздирающее зрелище, упиваясь помимо воли своей горечью. Мертвенно-бледная Женевьева убедилась, что Коломбан жадно следит за силуэтами продавщиц, снующих за витринами второго этажа; сам Бодю тяжело дышал, пытаясь сдержать ярость, а глаза мадам Бодю были полны слез.

– Стало быть, завтра ты пойдешь к ним? – спросил наконец суконщик, терзаясь сомнениями и в то же время ясно сознавая, что его племянница покорена так же, как и все остальные.

Поколебавшись, Дениза мягко ответила:

– Да, дядя. Надеюсь, это вас не очень обидит.

II

На следующее утро, в половине восьмого, Дениза уже стояла перед «Дамским Счастьем». Она хотела сначала обратиться туда, а потом уж проводить Жана к его новому хозяину, поскольку тот жил далеко, на холме предместья Тампль. Но Дениза, привыкшая вставать на заре, явилась слишком рано: служащие только-только начинали подходить, и оробевшая девушка, боясь насмешек, держалась в сторонке, на углу площади Гайон.

Поднявшийся холодный ветер уже высушил мостовую. Со всех сторон, в бледном утреннем свете, под пепельным небом, к «Дамскому Счастью» торопливо сходились продавцы в пальто с поднятыми воротниками, пряча руки в карманах и вздрагивая от холода, напоминавшего о близкой зиме. Большей частью они шли поодиночке и ныряли в двери магазина, не удостоив ни словом, ни взглядом сослуживцев, также спешивших к открытию; другие шагали по двое или по трое, занимая весь тротуар, но все они, перед тем как войти, одинаковым взмахом руки выбрасывали в сточную канаву окурок сигареты или сигары.

Дениза заметила, что многие из них приглядывались к ней, проходя мимо. От этого она оробела еще больше и, чувствуя, что у нее не хватит духу войти в магазин следом за ними, решила дождаться, когда поток служащих иссякнет: от одной мысли о том, что придется толкаться в дверях, среди всех этих мужчин, девушку бросало в жар. Но служащие все шли и шли;