Тем временем Бурдонкль взял один из рулонов шелка и стал внимательно, со знанием дела, изучать его фактуру. Это был фай с серебристо-голубой каймой – знаменитое «Парижское счастье», с помощью которого Муре хотел сокрушить своих конкурентов.

– Шелк и впрямь великолепный, – тихо сказал Бурдонкль.

– Скорее эффектный, чем великолепный, – возразил Бутмон. – Нам его поставляет один только Дюмонтейль… Когда я последний раз ездил туда и поссорился с Гожаном, Дюмонтейль собирался выделить сотню станков для его производства, но потребовал надбавку – двадцать пять сантимов за метр.

Почти каждый месяц Бутмон отправлялся в Лион, жил там в перворазрядных отелях и объезжал местные фабрики, где по приказу патрона щедро платил владельцам. При этом он пользовался неограниченной свободой, закупал все, что считал нужным, и ежегодно увеличивал цифру товарооборота своего отдела, установленную заранее, – ведь он и с этого получал определенный процент. В общем, положение Бутмона в «Дамском Счастье» несколько отличалось от положения других начальников среднего звена, его коллег, – он был специалистом в особой области, среди тех, кто составлял это огромное торговое царство.

– Итак, решено, – повторил он, – ставим цену пять франков шестьдесят… Хотя вы же знаете – это почти по себестоимости.

– Да-да, пять шестьдесят, – живо подтвердил Муре. – Если бы не вы, я бы вообще продавал его себе в убыток.

Начальник отдела благодушно засмеялся:

– По мне, лучше и придумать нельзя… Это утроит объем продаж, а поскольку в моих интересах добиться большей выручки…

Один только Бурдонкль стоял, поджав губы; ему было не до смеха. Он получал процент от общей прибыли, поэтому снижение цены на тот или иной товар было ему невыгодно. В его обязанности входило наблюдение за расценками, чтобы Бутмон, поддавшись соблазну увеличить объем продаж, не слишком снижал стоимость товара. Бурдонклю вообще внушали беспокойство все эти рекламные трюки, превосходившие его понимание, вот почему он решил проявить характер, сказав:

– Если мы будем продавать такой шелк по пять шестьдесят за метр, это все равно что отдать его даром – у нас ведь еще будут накладные расходы, и немалые… Я бы поставил цену семь франков за метр.

И тут Муре вышел из себя. Хлопнув ладонью по рулону, он сердито крикнул:

– Да я прекрасно знаю цену этому шелку и вот именно поэтому хочу сделать такой подарок нашим покупательницам! Ей-богу, вы, мой милый, никогда не научитесь понимать женщин. Ручаюсь вам, что они будут драться за этот шелк!

– Ну разумеется, – упрямо возразил Бурдонкль, – и чем больше они будут за него драться, тем больше мы потеряем.

– Да, потеряем, – по нескольку сантимов с метра, и пускай, что из этого?! Зато мы добьемся главного: все эти женщины станут нашими, мы одурманим их, выставив на продажу целое море дешевых тряпок, и они, обезумев от этого зрелища, вывернут свои кошельки, не считая! Главное, мой милый, пробудить в них неуемное желание покупать, а для этого нужен самый вожделенный, самый сенсационный товар. Потом вы сможете продавать все остальное сколь угодно дорого – женщины все равно будут уверены, что у нас все стоит дешевле, чем в других местах. Взять хотя бы нашу тафту «Золотистая кожа» – мы продаем ее по семь пятьдесят за метр, как все остальные магазины, но женщины уверены, что покупать ее у нас не в пример выгодней; вот вам и компенсация за «Парижское счастье». Вы увидите, увидите, что я прав! – И Муре вдохновенно продолжал: – Поймите: я хочу, чтобы через неделю «Парижское счастье» произвело в городе фурор. Это наш главный шанс, он нас спасет, он выведет нас на первое место. Публика только о нем и будет говорить – эта серебристо-голубая кайма прославится на всю Францию… Вот когда наши конкуренты будут кусать себе пальцы! Вот когда мы пообщиплем мелких торговцев тканями! И пускай эти старьевщики гниют от ревматизма в своих сырых норах!

Приказчики, которые стояли перед патроном, проверяя доставленные ткани, слушали и посмеивались. Он любил разглагольствовать перед публикой, склонять ее на свою сторону. И Бурдонкль снова, в который уже раз, уступил ему. Тем временем очередной короб опустел и двое служащих взялись открывать следующий.

– А вот фабрикантам не до смеха! – упрямо возразил Бурдонкль. – Лионцы злятся на вас, они утверждают, что ваши дешевые распродажи для них разорительны… Взять хоть Гожана: он открыто объявил мне войну. Да-да, именно так: он поклялся открыть долгосрочный кредит мелким торговцам, лишь бы не соглашаться с моими расценками.

Муре пожал плечами:

– Если Гожан так безрассуден, он останется без гроша… Чем они недовольны – эти господа? Мы платим им, как только получаем товар; забираем все, что они производят. Так на что же они жалуются – ведь им-то наши скидки урона не наносят… Зато выигрывают покупатели, а нам только это и нужно.

Приказчик уже начал вынимать рулоны из следующего короба. Бутмон проверял их количество, сверяясь с накладными. Второй приказчик, стоявший в конце прилавка, помечал их условными цифрами; по окончании этой процедуры накладная за подписью заведующего отделом отправлялась наверх, в центральную кассу. Муре еще с минуту понаблюдал за работой служащих, за всей этой суетой вокруг штабелей ткани, которые непрерывно росли, угрожая забить доверху весь подвал; затем, не сказав ни слова, удалился с видом полководца, довольного своими солдатами; Бурдонкль последовал за ним.

Оба медленно пересекли подвальный этаж. Из встречных слуховых окошек сочился тусклый дневной свет, а в темных углах и по стенам узких коридоров постоянно горели газовые рожки. Именно в этих коридорах, в нишах за решетками, различные секции магазина хранили излишки своих товаров. Проходя мимо, патрон бросил взгляд на новый калорифер, который должны были включить в этот понедельник, и на маленький пожарный щит, расположенный рядом с огромным счетчиком, заключенным в железную клетку. В бывших погребах по левую сторону прохода, со стороны площади Гайон, были обустроены небольшие столовые и кухня. Наконец Муре подошел к отделению службы доставки, также находившемуся внизу. Сюда спускали сверху пакеты и свертки, которые покупательницы оставляли в магазине; их раскладывали на столах, по ячейкам, соответственно разным кварталам Парижа, затем выносили по широкой лестнице наверх, к двери, расположенной как раз напротив «Старого Эльбёфа», и грузили в экипажи, стоявшие вдоль тротуара. Так функционировал сложный механизм магазина: лестница, выходившая на улицу Мишодьер, непрестанно извергала товары, поглощенные до этого желобом на улице Нёв-Сент-Огюстен и прошедшие через прилавки «Дамского Счастья».

– Кампьон, – спросил Муре заведующего отделом доставки, отставного сержанта с изможденным лицом, – как получилось, что шесть пар простынь, купленных вчера около двух часов дня одной дамой, не были доставлены ей в тот же вечер?

– А где проживает эта дама? – спросил тот.

– На углу Риволи и Алжирской улицы. Ее зовут мадам Дефорж.

В этот ранний утренний час столы сортировки были уже пусты, и в секциях для доставки товаров на дом лежало всего несколько пакетов, оставшихся со вчерашнего дня. Пока Кампьон разбирал их, сверяясь с журналом, Бурдонкль испытующе смотрел на Муре, спрашивая себя, каким образом этот непостижимый человек знает все на свете, успевает думать обо всем на свете, даже за ужином в ночном ресторане или в постели любовницы. Заведующий доставкой наконец разобрался с ошибкой: оказалось, касса пометила сверток неправильным номером и покупку вернули в магазин.

– И в какой же кассе допущена эта ошибка? – переспросил Муре. – Вы, кажется, сказали, в номере десять? – И он обернулся к Кампьону. – Касса номер десять – это Альбер, не так ли. Ну, сейчас мы ему устроим головомойку.

Однако, перед тем как обойти торговые залы, Муре решил подняться в отдел заказов, расположенный в нескольких помещениях на третьем этаже. Туда стекались заказы из провинции и из-за границы – хозяин каждое утро знакомился с этой корреспонденцией. Вот уже два