и Дениза, желая избежать их взглядов, стала медленно бродить вдоль витрин магазина. Вернувшись к дверям «Дамского Счастья», она увидела, что там торчит долговязый молодой человек, нескладный и бледный; он, как и сама девушка, вот уже четверть часа ожидал чего-то. И наконец робко спросил ее:

– Мадемуазель, вы, часом, не служите в этом магазине?

Дениза так смутилась, когда этот незнакомец заговорил с ней, что не сразу ответила.

– Видите ли, – продолжал тот, заикаясь от волнения, – я хотел узнать, не возьмут ли меня сюда на работу, и подумал: может, вы могли бы мне что-то подсказать.

Он робел так же, как Дениза, и решился обратиться к ней именно потому, что почувствовал, как она волнуется.

– Я бы рада вам помочь, – наконец ответила девушка, – но знаю не больше вашего, я ведь тоже пришла сюда наниматься…

– Ой, как хорошо! – воскликнул он, совсем растерявшись.

И оба густо покраснели, испытывая одинаковую робость и сознавая сходство их положения, хотя даже не осмелились пожелать друг другу удачи. Затем, так и не добавив ни слова и смутившись еще сильнее, неловко разошлись и стали ждать каждый в своей сторонке.

А поток служащих все не редел. Теперь Дениза слышала, как они отпускают шуточки, проходя мимо и исподволь разглядывая ее. Замешательство девушки усилилось от сознания, что она вызвала у них интерес, и она решила выждать еще полчаса, пройдясь по кварталу, как вдруг ее внимание привлек молодой человек, быстро шагавший к магазину со стороны улицы Пор-Маон. Судя по тому, как почтительно кланялись ему служащие, он наверняка заведовал каким-нибудь отделом, никак не меньше. Это был господин высокого роста, с холеным лицом, ухоженной бородкой и бархатными глазами цвета старого золота. Переходя площадь, он посмотрел на Денизу, однако тут же отвернулся и исчез в дверях магазина, тогда как девушка замерла на месте, непонятно почему взволнованная этим взглядом, хотя он скорее внушил ей тревогу, чем польстил. Да, ей отчего-то стало не по себе, и она медленно пошла по улице Гайон, а затем по улице Сен-Рок, чтобы снова набраться храбрости.

Дениза ошиблась: это был не заведующий, а сам хозяин – Октав Муре. Он провел бессонную ночь, так как накануне сперва побывал на вечеринке у одного биржевого маклера, а затем отправился на ужин вместе с другом и двумя актрисами, подхваченными в каком-то захудалом театрике. Его застегнутое пальто скрывало фрак и белую бабочку. Он быстро поднялся на второй этаж, к себе в кабинет, ополоснул лицо, переоделся, и когда сел за свой письменный стол, то выглядел уже бодрым и отдохнувшим, смотрел ясно и был готов к работе так, словно проспал десять часов кряду в своей постели. Его просторный кабинет, обставленный старинной дубовой мебелью с зеленой репсовой обивкой, украшала одна-единственная картина – портрет госпожи Эдуэн, о которой до сих пор судачили в округе. Октав Муре хранил благоговейную память о покойной в благодарность за то богатство, что она принесла ему в браке. Вот и сейчас, перед тем как начать подписывать договоры, лежавшие на столе, он поздоровался с ней улыбкой счастливого человека. Он пришел сюда работать под ее взглядом, после обычных ночных похождений молодого вдовца, покинув альков, куда его влекла жажда удовольствий.

В дверь постучали, и вошел, не дожидаясь разрешения, молодой человек, высокий и худой, с тонкими губами и острым носом, но весьма благообразного вида, чему способствовали гладко зачесанные волосы, в которых местами уже поблескивали седые нити. Муре поднял на него глаза, потом спросил, продолжая подписывать бумаги:

– Хорошо спали, Бурдонкль?

– Благодарю, отлично, – ответил тот, прохаживаясь по кабинету непринужденно, как у себя дома.

Бурдонкль, сын бедного фермера, родился в окрестностях Лиможа. Он поступил на работу в «Дамское Счастье» одновременно с Муре; в ту пору магазин занимал всего одно помещение на углу площади Гайон. Казалось, этому юноше, очень умному и деятельному, ничего не стоило обойти своего товарища, куда менее серьезного, падкого на всевозможные соблазны, склонного к развлечениям и сомнительным любовным утехам, однако он не обладал гениальным деловым нюхом этого энергичного провансальца, его дерзостью и неотразимым обаянием. Зато Бурдонкля отличал мудрый крестьянский инстинкт, побудивший его с самого начала воздержаться от соревнования с более сильным соперником, покориться ему. И когда Муре посоветовал своим служащим вкладывать в «Дамское Счастье» свои сбережения, Бурдонкль сделал это едва ли не первым, пожертвовав даже наследством, неожиданно полученным от тетки; в результате, постепенно продвигаясь по службе – от продавца до старшего продавца, от помощника заведующего отделом шелков до заведующего, – он стал одним из главных доверенных лиц хозяина, самым близким и самым влиятельным из шести пайщиков, которые помогали Муре управлять «Дамским Счастьем». Они представляли собой нечто вроде совета министров при короле-самодержце. Но каждый из них занимался каким-нибудь одним направлением, тогда как Бурдонкль осуществлял общее руководство работой магазина.

– Ну а вы? – фамильярно спросил он. – Как вам спалось?

И когда Муре ответил, что вовсе не ложился, покачал головой, пробормотав:

– Не бережете вы себя.

– Ну отчего же! – весело возразил Муре. – Взять хоть вас, мой милый, – вы выглядите куда более утомленным, чем я. У вас глаза заплыли от долгого сна, вы вялы оттого, что слишком примерно себя ведете… Развлекайтесь почаще, это поможет вам встряхнуться!

Таковы были их извечные шутливые препирательства. Прежде Бурдонкль решительно окорачивал своих любовниц, которые, по его словам, мешали ему спать. Теперь же он утверждал, что и вовсе ненавидит женщин, хотя наверняка встречался с ними вне дома. Но он никогда не рассказывал об этом – слишком скромное место они занимали в его жизни. Он довольствовался тем, что разорял покупательниц, глубоко презирая их за легкомыслие, с которым эти дамы швырялись деньгами в магазине. Что же касается Муре, то он, напротив, восторгался женщинами до экстаза, поклонялся им, льстил без меры, постоянно заводил новые связи; казалось, любовные интриги служат ему ступенью к деловому успеху: он был готов одинаково обласкать всю женскую половину человечества, лишь бы одурманить и подчинить ее себе.

– Вчера вечером я видел мадам Дефорж, – сообщил он. – Она блистала на балу.

– Разве вы потом ужинали не с ней? – спросил его компаньон.

Этот вопрос возмутил Муре.

– Да вы с ума сошли, мой милый: она же порядочная женщина!.. Нет, я ужинал с Элоизой, это давешняя малютка из «Фоли Бержер» – глупа как курица, но до чего же забавна!

С этими словами он взял новую пачку счетов и принялся их подписывать. Бурдонкль продолжал расхаживать по кабинету, потом выглянул в высокое окно, выходившее на улицу Нёв-Сент-Огюстен и, обернувшись к своему патрону, сказал:

– А знаете, они ведь вам отомстят.

– Кто отомстит? – спросил Муре, уже забывший, о чем они говорили.

– Да женщины!

Эта угроза развеселила Муре, заставив его обнажить жестокую сущность самца, таившуюся под внешним чувственным очарованием. Пожав плечами, он объявил, что, как только женщины помогут ему разбогатеть, он отшвырнет их всех, точно пустой мешок. Однако Бурдонкль упрямо гнул свою линию, твердя с холодным бесстрастием:

– Они отомстят… Рано или поздно объявится та, что отомстит за всех остальных, это неизбежно.

– Не пугайте! – вскричал Муре, подчеркнуто утрируя свой провансальский акцент. – Не родилась еще такая женщина, приятель! А если она и объявится, то сами знаете…

Воздев свое перо, он взмахнул им и вонзил в пустоту, словно нож в чье-то невидимое сердце. Его компаньон снова заходил по кабинету, покоренный, как всегда, энергичным, хотя и не лишенным легкомыслия характером патрона. Сам он, такой безупречный, такой рассудительный и бесстрастный, был не способен постичь причину успеха, достигнутого благодаря пороку. Тогда как Париж, подобно женщине, отдавался в поцелуе самому дерзкому из мужчин.

В кабинете воцарилась тишина, нарушаемая лишь скрипом пера Муре. Затем Бурдонкль, отвечая на короткие вопросы хозяина, изложил планы грандиозной зимней распродажи новинок, которую планировали начать в следующий понедельник. Это было очень важное мероприятие: фирма рисковала всем своим капиталом, так что слухи, ходившие в квартале,