у Муре сейчас возникли трудности. Похоже, он вбухал все доходы в свое безумное предприятие – расширение магазина и рекламную кампанию. А чтобы изыскать дополнительный капитал, убедил своих служащих вложить деньги в его проекты. И в результате остался на сегодняшний день без гроша, так что, если не случится чуда и ему не удастся утроить объем продаж, как он надеется, вы увидите, какая катастрофа его ожидает!.. О, я человек не злой, но в тот день, клянусь вам, устрою праздничный фейерверк!

И он продолжал злорадно пророчить «Дамскому Счастью» банкротство, как будто это сулило возрождение загубленной торговли квартала. Ну виданное ли дело – магазин новинок, где торгуют всем на свете?! Сущий базар, да и только! Тамошний персонал под стать самому Муре – шайка бездельников: суетятся, как на вокзале, плюют и на покупательниц, и на товары, лишь бы поскорей сбыть с рук, готовы бросить хозяина – или он их – в любой момент, – ни привязанности, ни соблюдения приличий, ни искусства торговли! И Бодю неожиданно призвал в свидетели Коломбана: вот кто прошел старую добрую школу, знает, как медленно, но верно постигаются все тонкости, все законы профессии. Задача продавца не в том, чтобы сбывать много, а в том, чтобы сбывать дорого. Кроме того, уж Коломбан-то может сказать, как с ним обходятся в этом доме, как он стал членом семьи, где за ним ухаживают, стоит ему приболеть, обстирывают, чинят одежду, по-отечески опекают, да что там опекают – любят как родного!

– Верно, все верно, – приговаривал Коломбан после каждого слова хозяина.

– Ты последний из этой когорты, парень, – заключил Бодю, вконец растрогавшись. – Больше таких уже нигде не сыщешь. Только ты один меня и утешаешь; если нынешний сумасшедший дом называется торговлей, значит я уже ничего не понимаю и лучше мне сойти со сцены.

Женевьева, склонившая голову к плечу, словно ее густая черная шевелюра была слишком тяжела для хрупкой шеи, пристально смотрела на улыбавшегося приказчика, и в ее взгляде угадывалось сомнение, желание узнать, покраснеет ли Коломбан, которого мучили тайные угрызения совести, от горячих похвал хозяина. Однако молодой человек давно усвоил все тонкости лицедейства, свойственные старой торговле; он сохранял невозмутимое, благообразное спокойствие, хотя его губы кривила едва заметная хитрая усмешка.

А Бодю постепенно распалялся и кричал все громче, обвиняя эту безумную ярмарку, этих дикарей, которые грызутся друг с другом не на жизнь, а на смерть, разрушают нормальные семьи. Взять хотя бы соседей и товарищей по несчастью – семью Ломм: отец, мать и сын, все трое, служат в этой хоромине, забыли о собственном доме, едят у себя только по воскресным дням, а в остальное время и стол и дом – в магазине! Конечно, их собственная столовая не так уж велика, ей не помешало бы больше света и воздуха, но здесь, по крайней мере, протекает вся его жизнь, в любви и верности домашних. Бодю говорил и говорил, обводя глазами тесную комнатку, но его пронизывала дрожь от невысказанного страха, что, если когда-нибудь «тем бандитам» удастся завладеть «Старым Эльбёфом», они ворвутся сюда и выгонят из этого убежища, где ему так тепло и уютно жилось рядом с женой и дочерью. Несмотря на уверенность, с которой Бодю предрекал банкротство «Дамского Счастья», в глубине души старика терзала паника: он чуял, что враг мало-помалу захватывает квартал, откусывая дом за домом.

– Впрочем, не хочу тебя отговаривать, – сказал он Денизе, стараясь держаться спокойно. – Коли уж ты решила идти к ним, я первый тебе скажу: «Иди!»

– Да, я так и думаю, дядя, – робко прошептала Дениза, чье желание работать в «Дамском Счастье» только усилилось от всех этих страстей.

Бодю облокотился на стол и сказал, в упор глядя на племянницу:

– Послушай, вот ты уже работала продавщицей, так ответь мне: разумно ли это – чтобы простой магазин новинок пустился торговать всем подряд, без разбора? Прежде, когда коммерция была честной, под этим словом – «новинки» – разумелись новые ткани, и ничего больше. А у этих, нынешних, только одно на уме – сожрать соседей и разбогатеть за их счет… Вот на что жалуется весь наш квартал – мелкие магазины уже страдают от соседства Муре. Этот негодяй их разорит… Да вот и пример: «Бедоре и сестра», чулочники в пассаже Шуазель, были вынуждены снизить цены, торговать себе в убыток. И это бедствие распространяется, как чума, оно уже достигло улицы Нёв-де-Пти-Шан: я слышал, что тамошние меховщики, братья Ванпуй, не выдержали конкуренции… Ну как тебе это нравится?! Торговцы тканями занялись продажей мехов – это же смеху подобно! И все это выдумки Муре!

– А перчатки?! – воскликнула мадам Бодю. – Это же просто чудовищно! Он осмелился создать у себя отдел перчаток!.. Вчера я проходила по улице Нёв-Сент-Огюстен и увидела господина Кине; он стоял на пороге своей лавки такой убитый, что я даже не решилась его спросить, хорошо ли идут дела.

– А зонты? – подхватил Бодю. – Это уж ни в какие ворота!.. Бурра уверен, что Муре попросту решил его разорить; вы только представьте себе – зонты рядом с материями! Но Бурра – крепкий орешек, он так просто не даст себя проглотить. Я уверен, что в ближайшие дни мы будем вспоминать об этом со смехом.

И он заговорил о других коммерсантах, перебрав всех, кто торговал в этом квартале. Однако время от времени у него вырывались неожиданные признания: если уж сам Венсар решил продавать лавку, значит им всем пора собирать вещички, ведь Венсар – это та крыса, что первой бежит с тонущего корабля.

Потом Бодю, словно опомнившись, возвращался к прежним мыслям, строил планы объединения, альянса мелких торговцев для противостояния новоявленному колоссу. Однако при этом избегал говорить о себе; его пальцы судорожно сжимались, губы дергались от нервного тика. Наконец он решился и на это:

– Мне-то пока грех жаловаться. О, конечно, этому мерзавцу удалось напакостить и нам! Но пока что он торгует только дамским сукном – тонким для платьев, поплотнее для манто. А в мою лавку покупатели ходят за мужскими тканями, за вельветом для охотничьих костюмов, за бархатом для ливрей; я уж не говорю о фланели и мольтоне всех сортов, у меня их полный набор, ему до этого еще далеко… Подумать только: у него хватило наглости расположить свой суконный отдел прямо напротив нашей лавки, – конечно, мне назло. Ты небось видела эту витрину? Он нарочно развесил в ней самые красивые свои модели, а по бокам расставил целые рулоны сукна – ни дать ни взять ярмарочный зазывала, приманивающий девиц… Ей-богу, на его месте я бы постыдился прибегать к таким фокусам. «Старый Эльбёф» существует около ста лет, уж он-то не нуждается в дешевых приманках для простофиль. Пока я жив, моя лавка останется такой, какой я ее унаследовал, – с четырьмя образцами сукна в витрине, два справа, два слева, и ничего больше!

Возбуждение хозяина передалось всей семье. После тягостного молчания Женевьева осмелилась взять слово:

– Папа, наши покупатели любят нас. Будем надеяться… Да вот, сегодня заходили госпожи Дефорж и де Бов. А я жду мадам Марти – она собиралась купить фланель.

– А я, – объявил Коломбан, – вчера получил заказ от мадам Бурделе. Правда, она мне что-то говорила об английском шевиоте – вроде бы там, напротив, метр такой ткани стоит на десять су дешевле.

– Подумать только, – прошептала мадам Бодю слабым голосом, – этот магазин поначалу был совсем крошечным! Да-да, милая моя Дениза, уверяю тебя: когда братья Делёз его открыли, у них была одна-единственная витрина по улице Нёв-Сент-Огюстен, а помещение – закуток, не больше шкафа, там едва умещались два рулона индийского хлопка да три – коленкора. Повернуться было негде, такая теснота… Зато «Старый Эльбёф», который к тому времени существовал уже шестьдесят лет, выглядел точно таким, каким ты его видишь сейчас… Ах, боже мой, как все переменилось, как переменилось…

И она горестно качала головой; эти медленные слова отражали всю драму ее жизни.