этих “стратегических трусов” не был одобрен; а они не захотели приложить своей руки к постановке 4-й армии в опасное положение и отказались от блестящей карьеры, которая им навязывалась, от имевшихся роскошных казенных квартир и наградных в двойном размере, от столичной жизни и отправились на скромные должности в провинцию. В войне они проявили выдающуюся личную храбрость. Вялов — это тот самый, который увлек Самсонова на архидерзкий удар в центре, который, когда штаб Самсонова хотел сдаваться, лично зарубил германских пулеметчиков и вывел за собой штаб, который был храбрейшим командиром полка и был убит при отступлении 1915 года. Не только в Германии Людендорф ушел по идейным соображениям с блестящего поста начальника оперативного отделения, но такие случаи бывали и в русском генеральном штабе, и — это, может быть, самые красивые страницы его истории. “Стратегические трусы!” Не правда ли, странная порода!..

Кутузов, накануне очищения, совершенно неизбежного, Москвы, собрал в Филях военный совет, надеясь, что сможет разгрузить свою ответственность констатированием военным советом невозможности не пускать в Москву Наполеона. Но генералы его “подсидели” и говорили в совете о чем угодно, только не о том, что всеми хорошо сознавалось: на то Кутузов и главнокомандующий, чтобы отвечать за все неприятности акта очищения Москвы; к чему же подставлять себя под негодование Петербурга? Никто не подал совета отступать, никто не оказывался “стратегическим трусом”. Стратегическая трусость, — это открытие Зайончковского, который был настолько “стратегически” храбр (или легкомыслен?), что взял на себя командование в Добрудже в 1916 году, когда для него самого был совершенно ясен предстоящий ему и вверенным ему войскам полный провал, — представляется вообще явлением весьма сомнительным: существуют трусость физическая — недостаток нервной системы, и существует трусость гражданская, когда человек или не сознает своего гражданского долга или презирает все, кроме своих личных интересов [...]

***

[...] Нет никакого сомнения, что Россия 1914 года, по своей экономике, по своей железнодорожной сети, по мощи своей армии, по запасу военнообученных, по количеству и качеству подготовленного для войны снабжения далеко превосходила Россию 1900 года.[49] И однако она почти ничего не выиграла ни в быстроте, ни в мощи своего первого удара. Центр тяжести ее могущества, находившийся раньше в пограничной полосе, расползся теперь по всему государству. Выросли новые корпуса на Волге, выросла могучая сила сибирских стрелков. Туркестан и Сибирь связались железными дорогами в одно целое с пограничной полосой и готовы были через два месяца после начала войны подсылать на запад свои прекрасные полки.

Западные части, разбросанные по всей территории страны, готовы были покрыть даже такую непомерную убыль первого месяца боевых действий, каковая имела место в действительности, — до 600 тысяч человек.

Развитие русского государства, как впрочем и других, подвигалось в сторону подготовки его к длительной войне, к измору, а не к сокрушению. Этот процесс совершался незаметно даже для самих вождей реформы в армии. Зайончковский признает только стратегию сокрушения; как милы его сердцу замечания Драгомирова о переводе войск на левый берег Вислы, о прямом движении на Берлин (48), мысль Алексеева о продуктивности наступательных действий против Германии только на левом берегу Вислы (166). А жестокая эволюция, которую не признает автор и у которой он не хочет учиться, преподносит ему изменение подготовки русского развертывания в сторону измора: сокрушительная сила России нисколько не выросла за 14 лет. При том направлении, которое получила эволюция русской военной силы, единственным правильным решением был бы не немедленный поход на Берлин, а борьба за дальнейший этап развертывания на фронте Данциг—Перемышль...

Обвинять генеральный штаб в ужасном открытии, сделанном Зайончковским, — это значит обвинять эволюцию, это значит вступать в борьбу с ветряными мельницами, быть неисправимым идеалистом и презирать материальный базис деятельности.

Перейдем к “суете и импровизации”, заменявшим “поход заведенной машины”. Обширное протяжение границы с Германией и Австрией, несколько свободных рокадных линий в Польше — открыли ставке полную возможность вносить желаемое изменение в заранее подготовленное развертывание. Генеральный штаб использовал представившиеся возможности железнодорожного маневра в своих вариантах А и Г, а 1 мая 1912 г. пошел и дальше; в предположениях 1914 г. эта гибкость находит еще большее развитие: тогда как раньше все части, назначенные для войны на западном фронте, расписывались по армиям, теперь генеральный штаб нашел нелепым заблаговременно предуказывать назначение частей, которые прибывают после 25 дня мобилизации; действительно, с 20 дня должны были начаться оживленные бои, и разве можно было заранее сказать, куда придется направить прибывающую на 36-й день дивизию? За 15 дней напряженных боев могло произойти радикальное изменение обстановки. И русский генеральный штаб решает не распределять заблаговременно позднее прибывающие дивизии, которые вместе с азиатскими корпусами, а также и с 6-й и 7-й армиями обратились в могучий резерв верховного командования, не расписанный ни на одном фронте и имеющий возможность появиться там, где окажется выгодным.

Да, в 1914 году 40% русских сил развернулись в Передовом театре; почти те же 46%, которые намечались в 1900 году! Но кто не понимает ту свободу, которой русские пользовались в 1914 году, со 2-й, 4-й и 5-й армиями, которые могли влететь в Передовой театр, а могли и не влететь; кто не понимает различия с развертыванием 1900 г., огромную часть которого составляли войска, уже в мирное время приткнутые к своим пунктам развертывания, гарнизоны крепостей, гарнизон укрепленного района, — тот стратегически проспал 40 лет.

Русский генеральный штаб атаковал труднейшую проблему, выдвинутую XX веком: замену жесткого развертывания Мольтке развертыванием гибким, включением в развертывание не связанного заранее железнодорожного маневра. Но Зайончковский поворачивается спиной к эволюции. Железнодорожный маневр для него — это суета, импровизация... Уменьшение числа батальонов (по лит. А) в Передовом театре на 96 поздно прибывающих, зачисленных теперь в резерв верховного командования, Зайончковский расценивает (278, 303, 313, 314, 320) как новый рецидив “робости”, вызванный тем, что Главное управление генерального штаба выскользнуло из-под опеки “опытного коллектива” начальников окружных штабов!

Гибкость — это трусость и импровизация; железнодорожный маневр — это суета; развитие русской мощи в условиях XX века в сторону подготовки к измору, а не к сокрушению — это очевидное доказательство кретинизма центральных работников русского генерального штаба.

Читатель видит, какая пропасть отделяет масштаб оценок Зайончковского от моих суждений. Это две различные доктрины.