трети своей деятельности начальника генерального штаба — были вынуждены ограничиваться обороной против Франции и наносить главный удар по массе собранной в бассейне Вислы русской армии. Это был и лакомый, и легко доступный кусок: удар из Восточной Пруссии и Галиции естественно вел к окружению охваченного неприятельской территорией с севера и юга Передового театра. Русским армиям пришлось бы отступать не к Москве, а к Варшаве. Здесь уже для нее был приуготовлен редюит, в виде укрепленного района Варшава—Новогеоргиевск—Зегрж — русский Мец, ожидавший лишь своего Базена для катастрофической сдачи в плен полумиллиона солдат.

В политическом отношении система Обручева, это развитие русских вооруженных сил в виде польского флюса, характеризуется потерей независимости и полным принесением в жертву интересов русской армии и русского народного хозяйства на алтарь союза с Францией. С устремленным против Германии уже в мирное время развертыванием, Россия становилась не субъектом, а орудием политики. Зайончковский, конечно, выступает горячим паладином этой системы и мечет громы негодования против посягнувших на нее русских деятелей...

Автор не видит охвата русского сосредоточения; он усматривает лишь географический прорыв неприятельского центра (226) и требует утрамбования русских войск в польском мешке. Особенно “привлекательной чертой этого развертывания” представляется автору выделение для обеспечения наших операций минимума сил, несмотря на то, что оно было “несколько рискованно” (225). Особенно прельщает автора предложенный Драгомировым вариант, вовсе очищающий Неман и приближающий центр сосредоточения к левому берегу Вислы — для прямого марша на Берлин. Автор тут пользуется случаем бросить камешек в близкий мне огород: “Правда, в плане Драгомирова, с точки зрения некоторых современных стратегов, есть вещи абсурдные. Здесь мы видим все признаки “гнусного” сосредоточения и, главное, полное неуважение к Шлиффеновским “клещам” (48). Этот выпад лишен, однако, какого-либо материального обоснования: сам автор вынужден признать отрицательные черты защищаемого им “гнусного сосредоточения” — “недостаток пространства для маневрирования все увеличивавшихся массовых армий, скученность ближайших тыловых районов и отхождение от флангов главных железнодорожных магистралей” (67).

Такое противоречие взглядов автора, неустойчивость их представляют чрезвычайно характерную черту. Автор имеет не одну, а несколько точек зрения и перебегает с одной точки зрения на другую для удобства осуждения реформаторов обручевской системы, не считаясь с тем, что на одной странице он опровергает другую. Так, автор не мог не признать достоинство военной реформы 1909-10 гг.; в основе этой реформы лежал переход от приграничной к территориальной дислокации армии. Войска в Вислинском бассейне были разрежены и перемещены в бассейн Волги; были сформированы новые полевые дивизии, и количество рядов в полках внутренних округов значительно увеличено, что повысило возможности их тактической подготовки. Явные кадры резервных дивизий были уничтожены и обращены в скрытые, влитые в полевые части; последние в момент мобилизации выделяли ядро для формирования второлинейных дивизий, стоявшее по своему обучению несравненно выше прежних резервных батальонов, представлявших не то караульные команды, не то нестроевые части для ухода за неприкосновенными запасами. Артиллерия была усилена. И вся реформа была проведена при непременном условии, выдвинутом Государственной думой, чтобы общий состав мирного времени не был увеличен ни на одного солдата... Реформа была произведена за счет уничтожения резервной и крепостной пехоты. Последняя по своим качествам приближалась к тем инвалидным командам, с которыми воевал еще Пугачев; слабая духом и внутренним порядком, ушедшая в свои огороды и караульную службу, она была девственно невинной в вопросах тактики и современного боя как в поле, так и в позиционных условиях.

Автор хвалит реформу и признает, что новые “второ-очередные дивизии даже в выполнении важных оперативных задач... весьма скоро сравнялись с полевыми и далеко превзошли своими качествами резервные дивизии времен японской войны” (91). Но далее, с героической непоследовательностью, автор осуждает Сухомлинова за “важную, но сказал бы, бесславную реформу. Он уничтожил крепостную пехоту... неоценимое средство в руках энергичного коменданта” (151). Логика здесь, примерно, такая же, как у восхваления Октябрьской революции, которое было бы связано с сожалением о переходе власти от буржуазии к рабочему классу. Плохая крепостная пехота заменена хорошей полевой: приветствуем последнюю, но сожалеем о первой...[44]

***

В вопросе о крепостной пехоте и крепостях мы переходим в область, пропитанную политикой, политиканством и интригой.

Крепости, стратегически распланированные при Николае I, как двойные тет-де-поны на важнейших реках Польши, утратили в XX веке значительную часть смысла своего существования... Переправы через реки могли осуществляться, при современных мостовых средствах, в любом месте и требовали гораздо большего фронта, чем им обеспечивали первоклассные крепости. Последние выполнили свою маневренную роль, когда фронт генерального сражения не превосходил десятка верст. Новые условия требовали долговременного укрепления не одного пункта на реке, а всего ее течения; укрепленный рубеж создавался переплетом огня тяжелой артиллерии по всей реке. Если бы на Немане, Бобре и Нареве мы имели такую стратегическую опору, наши операции в мировой войне были бы действительно облегчены крепостями. Куропаткин, на рубеже столетий, начал обозначать укрепление этих рубежей.[45]

В техническом отношении русские крепости к моменту русско-японской войны отстали лет на 30; за исключением редких бетонных капониров, они представляли нагромождение немаскированных кирпичных построек; любой простой окоп, как только в восьмидесятых годах появился начиненный сильно взрывчатым веществом гаубичный снаряд, стал много безопаснее кирпичных фортов, обитать в коих во время боя стало немыслимо. За период 1904-08 гг. крепости оказались еще более запущенными. Овладение ими для неприятеля стало задачей более легкой, чем штурм слабенькой полевой позиции.

В то же самое время русская первоклассная крепость представляла ценнейший склад: тысяча орудий, свыше полумиллиона снарядов, миллионы ружейных патронов, десятки миллионов продовольственных дач, масса технических средств.

Обессиленная поражением в Маньчжурии и революцией 1905 года, русская армия не имела возможности прикрыть большинство крепостей в Польше своим развертыванием и явилась вынужденной предоставить им бороться с врагом собственными силами. Вместе с ценным имуществом, в каждой первоклассной крепости были обречены на сдачу в плен около 100 тысяч плохо организованных солдат.

Пусть читатель теперь сам решает — было ли изменническим деянием упразднение русских крепостей в Польше, или прямой изменой явились бы сохранение для немцев колоссального материального приза и обеспеченная сдача в плен полумиллионного, в сложности, гарнизона.

В наполненной интригами петербургской атмосфере 1910 года увод войск из Польши и упразднение крепостей вызвали громадное волнение и яростную оппозицию. Получилась удивительная коалиция агентов Франции,