сомневавшихся — не обеспечиваем ли мы свободу действий, чтобы скинуть ярмо франко-русского союза; военных инженеров, которые приняли это мероприятие за покушение на их профессию; заинтересованного местного начальства; консервативно мыслящих людей, привыкших полагаться на крепости и не желавших считаться с тем, что “крепость” превратилась теперь, в сущности, в “слабость”, и разных лиц, просто заинтересованных в том, чтобы свалить одного военного министра и найти послушное орудие в другом или устроиться при нем.

В этих условиях генеральному штабу были навязаны полумеры; на Висле Новогеоргиевск был сохранен. Николай Николаевич возглавлял оппозицию по вопросу о крепостной пехоте и настоял на постройке новой большой крепости — у Гродны, большой крепости — Ревеля и на ремонте Выборга. В 1910-1914 г.г. кредиты на устройство и усиление крепостей были увеличены; ассигнования не разбрасывались по многим пунктам, а сосредоточились на Новогеоргиевске, Гродне, Бресте и Ковне. К 1915 году фортификационная сила этих немногих крепостей поднялась, вероятно, не меньше, как на 500%, по сравнению с условиями 1907-09 гг. Что же сказал по поводу этих крепостей опыт мировой войны? Лучшая крепость, Новогеоргиевск, сумела продержаться неделю, и дала немцам драгоценные трофеи — массу тяжелой артиллерии с большим комплектом снарядов, массу продовольствия и технического снабжения, 120 тысяч пленных. Ковна была взята без окружения ее германцами, как слабейший участок русского слабо укрепленного окопного фронта; гарнизон поэтому смог уйти. Гродна серьезно не оборонялась, но форты ее были взяты с налета. Брест вовремя был эвакуирован. Упраздненный Ивангород вновь возродился во время войны и отвлек на себя большие средства; когда же ему стала угрожать серьезная опасность, он был очищен без боя. Мировая война полностью подтвердила скептическое отношение русского генерального штаба к крепостям и предложенное им в 1909 г. смелое решение. Каковы же взгляды А. М. Зайончковского?

Он чрезвычайно расхваливает инженерную подготовку, оставленную нам XIX столетием: она парализовала риск развертывания на Передовом театре (224, 225); здесь не было ни одного укрепленного пункта, который не являлся бы логически последовательным во всей сети вариантов стратегического развертывания (53-54). “Начало реформы крепостного вопроса с шумливого разрушения системы обороны настолько оригинально и настолько нежизненно, что трудно подвести под него какой-нибудь логический фундамент. Немудрено поэтому, что Петербург того времени был наполнен по крепостному вопросу массой сплетен” (163). Но зачем же автор теперь идет на их поводу? И какую реформу возможно произвести, ориентируясь на то, что скажут московские просвирни, и без борьбы с заинтересованными в сохранении старого порядка лицами?

Особенно автор разносит русский генеральный штаб за то, что последнему не удалось упразднить Новогеоргиевск: “разрушив всю милютинскую систему развертывания и крепостей и очистив от войск передовой театр, заперев там, однако, как в ловушку, в Новогеоргиевске целый полевой корпус...” (210). Однако, одна глупость все же лучше 3-4 равновеликих глупостей. Защитнику крепостной системы едва ли прилично упрекать генеральный штаб, которому пришлось уступить в вопросе Новогеоргиевска, за то, что “все здание венчалось новым Порт-Артуром — Новогеоргиевском, в котором было приказано запереть, с риском бесславной гибели, 32 батальона полевых войск”.

Сухомлинов мотивировал капитуляцию в вопросе Новогеоргиевска политическими соображениями. Последние имели в виду как общественное мнение Франции, так и воинствующих русских националистов; русское знамя, под обеспечением солидных крепостных верков, продолжало развиваться на Висле, — следовательно, нет предательства ни французских, ни русских интересов в Польше. Автор, однако, сопровождает эти “политические соображения” вопросом: “уж не подавление ли внутреннего восстания?” Мы можем смело ответить отрицательно: Новогеоргиевск, чисто военная крепость, без какого бы то ни было гражданского населения, никакого отношения к подавлению восстаний не имел. Для борьбы с восстанием назначалась Варшавская крепость, второлинейные форты которой удивительно удобно были устроены строителем крепости, инженером Вернандером, для действий не против внешнего врага, а против ядра крепости — города Варшавы с его населением сомнительной преданности старому режиму. Эта крепость и эти форты были ликвидированы в 1912 году, за исключением дрянной цитадели, сохраненной в угоду внутренно-политическим требованиям.

М.Н. Тухачевский, написавший предисловие к труду Зайончковского, ставит на ту же тему более широкий вопрос: не являлась ли вся реформа Сухомлинова вызванной страхом перед революцией? Не изменились ли развертывание русских войск и их дислокация вследствие выяснившейся для Столыпина необходимости оккупировать войсками всю страну, а не ограничиваться, в случае необходимости, займом войск из передового театра для пресечения волнения внутри России?

Подозрения М.Н. Тухачевского неосновательны. Для борьбы с революционным движением важно не столько количество войск, как их качество; важно сохранить войска от разложения до момента физического столкновения. С этой точки зрения обручевская система была превосходна. Русские войска нигде не встречали “земляков” среди восставших. Главная масса их, квартировавшая в Польше, была крайне трудно доступна польской революционной пропаганде. Все противоречия, вытекавшие из национального шовинизма, использовались в полной мере. Реформы толкались не черносотенной, а либеральной частью генерального штаба. Войска, размещенные по всей территории и комплектованные преимущественно местными уроженцами, отнюдь не могли явиться лучшим орудием борьбы с революцией; идея реформы, несомненно, не вышла из департамента полиции.[46]

Укажем еще на одно заблуждение Зайончковского. Он объясняет вызов к жизни вопроса об укреплении Либавы, с переводом в нее части флота, ослаблением русских войск, охранявших Балтийское побережье, в пользу армий, сосредотачиваемых на западной границе (38). Не правда ли, как “привлекательно”: крепость строится, чтобы освободить живую силу для удара? Но так можно утверждать лишь против очевидности и архивных документов: когда был возбужден вопрос о постройке Либавы (конец 1880-х годов), представитель военного ведомства и интересов развертывания, молодой тогда еще Куропаткин, честно и горячо докладывал о ненужности и вреде этой крепости. Но вопрос был уже решен в недрах морского ведомства великим князем Алексеем Александровичем, тогда всесильным; либавские пески были уже скуплены за бесценок надежными людьми, и государство должно было строить крепость, чтобы отчуждать их по дорогой цене. Вот недурное, но очень грязное логическое звено в столь прославляемой автором системе инженерной обороны.

***

В 1908 г., как только ослабела волна революции 1905 г., русскому генеральному штабу пришлось приступить к подготовке заново развертывания на случай войны на западной границе. С 1900 г. работа по развертыванию уже тормозилась дальневосточной авантюрой и вовсе замерла с началом русско-японской войны. Одной из существенных причин неудач России в Маньчжурии явилось стремление к сохранению обручевского флюса, в который входили лучшие войска и запасы. После